Игорь Гергенрёдер - Донесённое от обиженных

Между тем подошло лето, Евстрат ремонтировал мотор лодки, принадлежащей главному чекисту губернии, и тот вспомнил:

– Ваш знакомый или родственник... по твоей просьбе он в сторожах - религиозный фанатик?

В ту пору религиозные люди, тем паче фанатики, советскую власть не боготворили, и определение (да из чьих уст!) обещало последствия маловесёлые. Мастеровой, побледнев, сказал, что «богомольства» за Пахомычем не знает. Вечером разговор был передан хорунжему, и тому стало очевидно: до разрешения вопроса уже не уйти из-под невидимой лампочки. Тайные перезахоронения исключались: их прекратили ещё раньше и, как оказалось, не напрасно.

Совершая обходы вверенных ему пространств, осматривая однообразный намозоливший глаза ландшафт, хорунжий знал, что в его домишко заглядывают - пошарить по углам, запустить щуп под гробовые доски пола, - и размышлял над положением.

В мороз ранней зимы, когда крики воронья кристально отчётливо разрезали стеклянную стынь воздуха, в домишко вбежал парень в шинели с малиновыми петлицами ГПУ (разросшейся недавней «чрезвычайки»). Пахомыч узнал в нём шофёра одного из грузовиков, чьи рейсы способствовали расширению кладбища. Парень смотрел с нехорошим цепким лукавством:

– Погреться я, - и уселся на табурет у печки, с развязной щеголеватостью вытянув ноги в яловых сапогах.

Пахомыч, учтя, что в кабине грузовика, нагретой мотором, не холодно, понял: шофёру скучновато ждать в одиночестве, когда привезённая бригада завершит своё дело.

– Что, дед, вымаливаешь царствие небесное? - парень хохотнул натянутым горловым смешком. - Надеесся из могилы туда скакнуть? - Сапоги от печного жара отпотели, шофёр игриво подёргивал ногами.

Хорунжего проняло трепетом того решающего момента, когда надобно откликнуться на тихий зов наития и, положась на волю Божью, сорваться в риск. Он открыл дверцу печи, лопаткой отправил в жерло порцию угля:

– Вот что я скажу тебе, молодой человек. Когда я занимался истопкой, товарищ комиссар Житор Зиновий Силыч надо мной насмешкой не баловался.

Лицо парня стало глуповатым от неожиданности:

– А?.. Он знал тебя?

Первый вожак красного Оренбурга был чтимой легендой, а Пахомыч произнёс его имя и отчество с такой убедительностью родства.

– Знал он меня серьёзно и внимательно - как я протапливал печи в его кабинете и заседательном зале, - проговорил растроганно хорунжий.

– И какой он из себя был? - копнул шофёр в желании услышать общие разглагольствования. Ему было бы приятно, обнаружься, что старик привирает о знакомстве с прославленным комиссаром.

– Какой из себя? - хорунжий задумчиво улыбнулся, видя запечатлевшееся в памяти. - Ростом в меру, на ногу лёгкий, скорость у него во всём... Взволнуется, заговорит... и возле рта - морщинки. А видом - моложавый.

Опускаясь на табуретку, Пахомыч качнул головой, словно в ожившем восхищении тем, о ком рассказывал:

– Втолковывать умел горячо - аж на подбородке жилочка дрожит! Он руку к тебе вытянет: «Я прошу вас поня-а-ть...»

– К тебе? И чего - понять? - вырвалось у парня с досадливым изумлением.

– А то, что мы, старые люди, можем беспримерно помочь заре нового, то есть освобождению сознания.

Гость оторопело шмыгнул носом: «Старику таких слов не надумать - слыхал вживую! Набрался около комиссара политграмоты, ухват печной».

Пахомыч сидел на табуретке напротив, глядя мимо пришельца, будто в дальнюю свою даль:

– Если мы, старики, при нашей долгой жизни в обмане, его, обман-то, выведем на свет - как тогда и молодым не освободиться? Именем Бога сколько попы ни прикрывай подлог и фальшь, сколько ни делай святых - а убеждение стариков будет бить метко. Надо только понять весь вред фальши - как от неё шло и обострялось разделение, умножалась несправедливость, делалась тяжелее отсталость...

– Это перед тобой Житор такие речи держал? - воскликнул шофёр в недоумевающей искренности.

– Надо очень понимать важность его жизни и как он не мог, чтобы само его сердце передо мной не выразилось, - проговорил хорунжий со значением, словно в строгой почтительности к памяти комиссара.

«Ещё б не важность жизни, если весь митинг был в его руке! - подумал шофёр, подростком запомнивший навсегда митинги революции. - Ему и минута служила в угоду: видать, делал репетицию, когда старик печи топил».

Пахомыч будто заглянул в мысли гостя:

– Да... бывало, так же с ним сидим друг перед дружкой, и он мне втолковывает - надо, дескать, вопреки внушениям попов возмутиться на обман всем своим нутром, и через это придёт вера в зарю...