Когда стало известно о его расстреле, Пахомыч навестил Евстрата. День был на исходе: в небе на западе чуть держалась выстуженная блеклая алость, а очертания предметов уже начинали рассасываться в ранних осенних сумерках. Хозяин во дворе сжигал опавшую листву тополей и пригласил гостя присесть у костра на поставленный стоймя чурбан. Разговор пошёл о том, насколько оно действительно нужно - с такими ухищрениями сопряжённое перезахоронение убитых, когда свою смерть катаешь на собственных плечах. Говоривших обволакивал, напоминая о ладане, аромат жжёных листьев, Евстрат стоял, опираясь на палку, которой время от времени «кочегарил» в костре.
– Я не верю, что это их душам надо... - он чуть поморщился, словно в расстройстве от своего неверия. - Но делаю в пику красной нечисти: так моей душе легче... Я по прежней жизни переживаю, - сказал он тоскливо-жалко, - и когда мы э... везём, чтобы упокоить, как положено, прежнее мне в душу заходит.
Пахомычу вспомнился, как уже не раз вспоминался, священник, с которым перед уходом белых довелось повстречаться на почте. Тот сокрушался, что в госпитале умерших складывают под лестницы. «Вы думаете, - спрашивал, - вывезти и предать земле - рук не хватает? Другого не хватает, сударь, другого, и не след нам заблуждаться - что будет».
Не первый день видится это самое «что»... Сочувствуя Евстрату и откликаясь на собственные мысли, Пахомыч сказал рассуждающе:
– А если наше дело поможет тому, куда разуму не проникнуть...
В памяти осталось, как он спросил священника, что же делать, и тот - словно опомнившись и не желая углубляться, - ответил без воодушевления: «Верить надо». Не сказало ли небо его устами о том, что они и исполняют: рискуя головой, по-христиански погребают невинно казнённых?
Хозяин ворошил концом палки костёр, чтобы листья лучше прогорали:
– Душа вусмерть заголодает - всё видеть и терпеть измывания. Она тоже требует подкормиться.
– Требует! - охотно согласился хорунжий. - Но с кем приходится дело вести... - добавил он с отвращением, имея в виду сторожей.
Евстрат скрипнул зубами и быстро перекрестился:
– Прости меня Бог, но красные правильно их шлёпнули!
Они помолчали.
– Я чего хотел-то, - начал Пахомыч голосом, отразившим трудно давшуюся обдуманность, - попытаться мне самому в сторожа...
Евстрат стоял недвижно, вникая в услышанное.
– Если бы вышло, - сказал хорунжий, - сколько бы сбереглось денег. С негодяями не надо было б договариваться.
– И то ведь! Не ждал только я, что вы это предложите...
Они потолковали, что в мысли есть явный резон и она могла бы прийти и раньше. Правда, при всеохватной безработице не больно-то пристроишься даже кладбищенским сторожем: тем более что должность показала свои выгоды. В связи с этим у ЧК определилась стойкая недоверчивость к кладбищенской жизни.
Однако небу угодно, чтобы полезное прорастало и на склоне огнедышащего вулкана. Евстрат стремился душой к Богу, плодами же его трудов завладевал Вельзевул - не было ли это обстоятельство плодородной вулканической почвой на краю кратера? Недавно мастеровой стал небесполезным человеком для нового начальника губчека. Тот, рыболов и вообще поклонник выездов на природу, хотел иметь большую по тем временам редкость в провинции: лёгкий моторный катер. Евстрат соорудил его, приспособив к лодке мотор от заграничного мотоцикла.
– Попрошу-ка я за вас, - сказал хорунжему, утверждаясь в надежде, - пойду проверить мотор и попрошу.
* * *
Мотор служил исправно, начальник собирался на пикник и рыбалку, столь желанные в преддверие ледостава, - и Пахомыч без проволочек заполучил ключи от домишки на кладбище. До чего же оно раздалось за последние годы! Не так давно, кажется, не доходило до оврага, а и овраг уже превратился в огромную братскую могилу - но кладбище раскидывалось дальше и дальше. Над ним по временам с разрывным всеобъемлющим, из края в край шумом подбрасывалась к небу тьма ворон, ястребов-стервятников и прочей прожорливой птицы - то вносили тревогу грузовики похоронной бригады. Недолго повисев низкой ненастно сотрясающейся тучей, мрачный легион вновь оседал наземь.
По кладбищу рыскали, с лаем, с рычанием бросаясь в грызню, стаи диких собак. Пахомыч попугивал их пальбой из доставшейся ему по должности берданки.
Его фигура стала пробуждать вопрос у опекающего ведомства, чьё недреманное око ничего не упускало. Чересчур уж старик отличался от предшественников: никакой живности не откармливал (хотя бы кладбищенской травой), ничем не приторговывал. Но должна же была быть какая-то лазейка у корыстолюбия! Однажды чекистов взял задор: они оставили неподалёку от домишки пиджак, положив в карман часы. В следующий приезд пиджак нашли на прежнем месте, и даже часы не пропали. Что за эдакой вызывающей совестливостью крылось? По-видимому, богобоязнь.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу