Гасьен Куртиль де Сандра: Мемуары M. L. C. D. R.

На эту здравую мысль отцу было нечего возразить. Пообещав красотке вернуться не позднее, чем через неделю, он поселился у портного и стал наблюдать. Уже на следующий день он увидел то, чего совсем не хотел: его невеста тайно прокралась в притон. Не поверив глазам своим и думая, что он просто плохо разглядел из окна, отец мой спустился и, прикрыв лицо плащом, дождался, пока она выйдет. Он узнал ее и, отказываясь верить очевидному, проследил за нею до порога отчего дома. Пораженный, он в душе стремился все-таки оправдать ее, убеждая себя, что в доме есть ведь и другие квартиранты. И жители квартала, и портной убеждали его в обратном, но он отказывался их слушать, желая убедиться воочию. Для этого он сам явился в это почтенное заведение и пообещал щедро заплатить, после чего перед ним сразу распахнули двери и привели какую-то девицу. Он не решился сказать, что ищет другую, дабы не дать повода для подозрений. Он заплатил много и в тот день был желанным гостем. Вернувшись на следующий день, он попросил позвать кого-нибудь стоящего — и тут-то привели ему ту, кого он хотел, а точнее — вовсе не хотел там видеть. Мой отец зарыдал как ребенок; не в силах произнести ни слова, он вскочил на коня и помчался домой, не повидав перед отъездом никого, даже господина де Марийяка.

Впрочем, от парижан не так-то просто отделаться, и отец, отмахнувшийся от всех предупреждений и оказавшийся столь безрассудным, что подписал все статьи брачного договора, был возвращен назад и предстал перед судом, приговорившим его к выплате двух тысяч франков с процентами за нанесенный ущерб. Отец, ни за что не желавший платить эти деньги по доброй воле, обратился в Парламент, а затем подал жалобу на решение. Столь большие хлопоты привели лишь к увеличению и его досады, и долга: крючкотворство, которое помогло ему в прошлый раз, теперь оказалось вредным, и вместо двух тысяч франков отцу пришлось заплатить три.

О нем, продолжавшем казаться неисправимым после первого брака, думали, что второй, приумноживший его несчастья, отвратит-таки его от намерения взять жену. Но, на мою беду, он женился-таки на одной девице-дворянке из наших краев — и тут, как я уже говорил, у меня появилась мачеха, и притом самая злая из всех, каких только можно вообразить. Она приобрела на него такое влияние, что, едва войдя в наш дом, сразу выгнала меня вместе с моею кормилицей: я был отослан в Оленвиль — место, роковое для меня с первых дней моих, и, думается, именно затем, чтобы там со мной случилось то же, что и с моей бедной матушкой. За целый год, прожитый там, кормилица так и не получила никаких вестей о моем отце, хотя просила написать ему несколько писем, а ее муж приезжал даже к воротам его замка. Наконец, по прошествии этого времени, один возчик из нашего дома, проезжая мимо Оленвиля {14} , сказал кормилице, что мой отец велел передать ей сетье {15} зерна, — как будто этого было достаточно для моего пропитания. Прошел еще год, и никто не спрашивал, жив я или уже умер, — из опасения, что последует требование денег. Приютивших меня бедняков заботиться обо мне обязывала лишь известная радость, которую они во мне находили: своих детей они не имели и потому относились ко мне так, будто я был их ребенком.

Тем временем моя мачеха не только родила одного мальчика, но уже готовилась произвести на свет и второго, поэтому отцу было нетрудно обо мне позабыть. Но поскольку соседи, бывало, спрашивали обо мне, ему приходилось отвечать, и он часто оказывался в затруднительном положении. Впрочем, его жена, куда хитрее его самого, неизменно говорила, будто со мной все хорошо, и если он меня еще не вернул, то лишь потому, что мое присутствие будет мучительным для него как воспоминание о покойной супруге. Только глупцы могли поверить в такую грубую байку, но родня моей матери, к несчастью для меня, жила в восьмидесяти лье {16} от наших краев, и не нашлось никого, кто бы обо мне позаботился. Я прожил у кормилицы еще целых три года и, думаю, оставался бы у нее и дальше, если бы господин де Марийяк, приехав однажды в Оленвиль, не заметил меня, стоявшего в лохмотьях на мессе, и не спросил, не сын ли я его кузена. Кормилице моей не раз сказывали, что я, не хвалясь, был малыш смышленый; вспомнив это, я не дал ей ответить, выступил вперед и сам сообщил господину де Марийяку, что, хоть и являюсь сыном господина L. C. D. R., но, к несчастью, не видел его с самого рождения. Я попросту повторил то, что при мне много раз говаривала кормилица; однако слова мои умилили господина де Марийяка; а так как я был весьма бойким и, смею сказать, довольно милым ребенком, то он велел одному из слуг взять меня на руки и отвезти к нему в замок. Там он дал мне одежду, подобающую мальчику моего происхождения, приютил, а прежде чем уехать в Париж, велел своему привратнику отослать меня к моему отцу, отписав ему, что я начинаю входить в возраст, требующий большей обо мне заботы.