Евгений Кулькин - Обручник. Книга первая. Изверец

Бабка споро упулилась в Библию. Но ни один псалм на язык не наматывается. И вдруг ее осенило: Господь не допускает, чтобы святое слово было сказано над таким скаженным человеком, которым был Георгий. Хотя в Писании и сказано, что надо прощать заблудших и биющему тебя подставить – поочередно – обе щеки.

А мухи, видимо к тому времени окончательно убедившись, что человек во гробу не пронят ими до того, чтобы пришибить хотя бы одну из них, накинулись на старуху.

– Чтоб вам… – начала было бабка, как вдруг вспомнила о терпении, к которому призывал Господь, и не стала клясть тварь неразумную, а укуталась в платок по самые глаза и потихоньку затянула почти выроненный из сознания псалм.

И в этот момент дверь в саклю распахнулась и на пороге возник Бесо.

Он глянул на Георгия так, словно тот совершил злодеяние против всего рода, но ничего не сказал, но уже и по тому взорву можно было понять, что Джугашвили не столько почувствовал себя вконец осиротевшим, сколь оценил, что не стало рядом защиты и опоры, кои являл собой новопреставленный Георгий.

– Ну что же, – сказал Бесо, – теперь мне только Амиран поможет.

Бабка чуть подусмехнулась. Сколько на ее веку было тех, кто уповал на Амирана – героя героев, как о нем говорили. Это его гигантский каменный мяч маячит возле руин замка. Говорят, по утрам Амиран вскатывал его на гору, а вечером – поддевом носка, сталкивал в долину, чтобы на следующий день все повторить сызнова.

Уйти бы Амирану в другие места, порушить все, что встретится на пути, да цепи не пускают. Именно ими прикован он к горе, что возлагалась над Гори. Это боги обрекли его на вечное смирение. А внутри Амирана все еще кипели чувства невостребованного зла. И, может, поэтому все родившиеся под его знаком грузины были буйными и бесшабашными. И один из них Георгий, окончивший жизнь на ноже, теперь смиренно приготовился в лучшем из миров доказывать, что на этом свете стал жертвой духовного гнета бессмертного Амирана.

О чем думал Бесо над бездыханным телом Георгия, теперь вряд ли кто скажет. Может, настраивал свою душу на месть обидчикам его рода. А может, и о том, что Бог, собственно, по справедливости поступил с Георгием. Говоря языком всех улиц, где живет необузданная рать, «за что боролся, на то и напоролся». А сказал Бесо другое:

– Сын мой, Георгий, отомстит за нас за обоих. Он не опозорит род, мой мальчик.

И хотя Виссарион завел разговор о сыне, семьи-то у него на тот час не было. Но вот мысль о продолжении рода появилась. Пока только в виде посул, что именно его сын станет таким же силачом, как Амиран, гигантом, сравнявшимся со всеми непокорниками, израненные легенды которых дочикиляли до наших дней.

Мух из дома вымел сквозняк, который возник, когда на дворе появился шумный вихрь, который и распахнул все окна и двери. И именно в этот простор и ушел Георгий. Вернее, был унесен, но только не ветром, а руками односельчан, в большей части собутыльников, которые пролили над его могилой не только слезы, но и вино, в свое время так гремуче возбуждающее его буйство.

А вот мысль о собственно Амиране Бесо увез в Тифлис, куда вскоре перебрался, чтобы продолжить там свое рукомесло и ту бражную жизнь, которая его еще не тяготила. Хотя мысль о сыне стала разъедать ее с одной, правда, неведомо с какой стороны.

Если смотреть долго на полет орла, то вскоре покажется, что это не он кружит над тобой, а ты паришь над тем пространством, что пролегает под его крылом. И все видится в ином объеме и мизерности. Особенно невзрачен человек, возомнивший себя, что он если не царь, то венец природы.

По трезвости, в пору некого душевного углубления, любил, а точнее, позволял себе смотреть в небо на орла неугомонный Бесо. Ибо у него была мысль, даже, вернее, мечта, вот так подняться в небо и смешаться там вместе с ангелами, метить их, «салить», как говорят поречинцы, той чернотой, которую подцепил он, обретаясь на земле. Пусть те – небесники – знают, что трудно не испачкаться, когда кругом если не смола, то деготь.

А размышления об орле и вообще о полете возникли у Бесо в Гори, куда он как-то заглянул по неким делам и где проживала добрая сотня сапожников, друг перед другом выпендривающихся своим мастерством. И вот там, на берегу Куры, куда он принес свое похмельное лицо, на него вдруг упал блик, от воды отраженный. Поднял он глаза и – обомлел, насколько может войти в столбняк неожиданности зело пьющий человек.

Может, мгновение или два продолжалась эта сраженность, но ее было достаточно, чтобы – это по трезвости-то! – последить полетом за орлом и подумать о той незнакомке, что давно уже ушла по тропинке, неся тяжеленный кувшин, наполненный хрустальной, подчерпнутой из Куры, водой.