Евгений Кулькин - Обручник. Книга первая. Изверец

В тот же день он узнал, что сразившая его своей видностью красавица звалась Екатерина Геладзе, по-горийски кличившаяся Кэтэ или Кеке.

Именно на второй день, следя, может быть, за тем же орлом, Бесо вдруг заметил, что тот все больше и больше сужает свои круги, и Джугашвили понял, что наступает и его время привести свою разбросанность к чему-то тихо-застенчивому, явно интимному. А этим может быть только домашний очаг, который уже не виделся ему без Кэтэ.

Правда, в пору, когда определенность еще не стала решением, опиваясь с горийскими сапожниками, он не очень четко представлял себя женатым человеком. Тем более что отец Кэтэ Глаха к тому времени упокоился и дочка, естественно, была обыкновенной бесприданницей. Потому те, с кем в ту пору он водил бражные дела, вряд ли одобрили бы дело брачное, ибо брать сапожнику в жены голодранку считалось более чем неприличным.

Но заноза в сердце продолжала саднить.

Трудно сказать, любовь то была или что-то, сходное с ней другое, например, мужское самолюбие: вот такая красавица и вдруг другому достанется. Словом, докапал Бесо горийский орел. Заслал он сватов.

И тогда, незнамо для молодых, в книге бракосочетавшихся появилась такая будничная запись: «Семнадцатого мая сочетались браком: временно прожирающий в Гори крестьянин Виссарион Иванович Джугашвили, вероисповедания православного, первым браком, возраст – двадцать четыре года; и дочь покойного горийского жителя крестьянина Глаха Геладзе Екатерина, вероисповедания православного, первым браком, возраст – шестнадцать лет».

Первое, что проявило большую заметность Кэкэ, – это веснушки, которые Бесо увидел на ее лице только в церкви. Нет, они его не разочаровали. Даже прибавили трогательности. Но в них крылась некая отчужденность, что ли. Ибо они подчеркивали белокожесть Кэтэ, которая резко контрастировала с кондовой смуглотой всех Джугашвили.

И вот эта ее полуяркость, умеющая уводить в смущение застенчивость как бы сразу же определили, что в их будущем доме навсегда поселятся два одиночества.

– Можно, я тебя буду звать голубкой? – спросил Бесо после того, как молодые осознали, что теперь принадлежат друг другу.

– Естественно, – ответила. Кэтэ. – Ежели бы я тянула на орлицу, то ты нашел бы другую.

Бесо подержал на лице ту ухмыль, с которой, видимо, творил все свои необузданные дела его дед заза, и укутался в молчание, как в бурку, в пору, когда повеет откуда-то далеко некавказским свежачком.

О том, что ее ожидает всю дальнейшую жизнь, Кэтэ поняла уже на свадьбе. Она вдруг увидела, что местные сапожники, которые по старой грузинской привычке старались восхищаться друг другом, о Бесо не говорили ни слова. Они просто признавали, что он есть и не более того, и кривоватая ухмылка, которую он порой еще больше казнил неким тиком, не сходила с его лица.

Вспомнился ей и несколько двусмысленный тост, который произнес ее сосед Вано Беладзе:

– Давайте выпьем за то, чтобы в доме новобрачных радость не перемежалась слезами, как и несчастье горем.

Кэтэ чуть приломила губку. Ей стало ясно, что поселяне уже определили ее дальнейшую судьбу и, прочитав про себя некую молитву, призвала душу к смирению, а сердце к терпению.

Сам же Бесо сидел подле своей невесты и простодушно мрачно пил.

Только один раз он произнес:

– Заманили голубку в чужую халупку!

И тут явился он – Шавла Кацадзе. Со скрипочкой, которая особенно мелко смотрелась в его огромных ладонях. Бесо, кажется, не достигал и половины этого гиганта.

И когда взвилась визгливая мелодия, змеей, прошивая слитные голоса еще не успевших осоловеть мужчин, и был брошен гортанный, загнанно пустынный голосишко Бесо. Он кричал, как раненый шакал. Кричал что-то неразборчивое, вернее, нечленораздельное. И первыми умерли под его немощным напоротом голоса, потом, завившись в некую мертвую петлю, углохла молодая скрипка.

– Это – моя свадьба! – вскричал Бесо, когда тишина сколько-то устоялась.

– Так мы ее в бешмет не заворачиваем и с собой не уносим, – ответил ему на это сосед Кэтэ Гоги Асатиани.

– Я не хочу, – чуть придрагивая одновременно в коленках и гортани, произнес Бесо, – чтобы на моей свадьбе пели и плясали как черти в аду.

И веселье опало, как опадают листья с дерева, когда его достигает носимый холод северный ветер, равно как пожух взором и сам жених, который, заострившись локтями, орлил над столом и мрачно, почти без останову, пил.