Евгений Кулькин - Обручник. Книга первая. Изверец

– Прежде, чем гриб положить в мешок, – разобъяснил Тамаз, – Шалва отрезал мне вот такой кусочек и велел съесть. Чтобы, упаси Бог, не попался тебе какой-нибудь отравленный поганок.

Кэтэ остановилась.

Нет, не возблагодарить собралась она водовоза, а остолбила ее хитрость Кацадзе. И еще – предательство, что ли.

Ведь он ее уверял, что каждый гриб пробовал на вкус сам…

– Потому, – тем временем продолжил Тамаз, – что Сосо у тебя родился живой и здоровый, есть и моя заслуга.

И он поворотил в сторону к дому, где жил купец-еврей Яков Эгнаташвили.

Ей уже какой день вроде бы помимо воли твердилось одно и то же: «Ты – прогневала Бога, и он не желает больше смотреть в твою сторону». Но ей было невдомек, в чем именно ее провинка. Да, как только Бесо срисовался с горизонта Гори, тут же к ней стали приставать всякие мужики. Но это было всегда. Только при Бесо они не делали это так прилюдно и бессовестно. И именно это просто объясняет ее подруга Хана Мошиашвили. Она говорит: «На то и мухи, чтобы мимо меда не пролетать». Но уж больно они назойливы, а порой и злы. Словно она всем им задолжала и теперь избегает вернуть эту некую плату.

Вспомнила Кэтэ и как работала одно время у Пржевальского.

Ее вхождение в дом было обставлено неким ритуалом. Сперва с ней поговорил какой-то мужчина. Потом – это же – продолжили женщины. Две. Они – наперебой – рассказывали, какой путешественник удивительный человек, что это Бог послал его на землю, чтобы он исходил ее вдоль и поперек.

Затем ей рассказали о том, что она должна делать и чего нет. Показали, в какой позе надо оказываться, если будет застигнута хозяином врасплох. То есть не полошиться, не продолжать прерванную было работу, а – легко так – отойти в сторону и чуть потупиться. Чтобы не дать повода, что любопытство привело ее в этот дом.

Словом, увещевательная часть беседы хоть и была длинной, но не показалась Кэтэ обременительной.

Тут же вошел некий молодой человек. Коротко закосясь на нее, он просквозил мимо.

– И вот этого нельзя допускать, – подхватила одна из барышень-наставниц.

– Что именно? – не поняла Кэтэ.

– Чтобы на тебя глазели.

– Ну а что я могу поделать?

– Всем своим видом дать понять, что ты не обыкновенная доступница, а приличная строгая дама, сама мысль о грехе которой претит.

Кэтэ подержала в сознании незнакомое слово «претит». Потом медленно выпустила его из памяти, тем более что вторая наставница сказала:

– Руки лучше держать под фартуком. Чтобы…

– Да ладно! – перебила первая. – Я думаю, что она надолго у нас не задержится.

Но – человек располагает…

Пржевальский появился в комнате, где велась та беседа, внезапно. Остро глянул на молодую грузинку и поспешил усесться напротив нее.

– Мне говорили, что ты знаешь музыку? – вдруг начал он.

Кэтэ, как учили ее наставницы, чуть припотупилась.

– И грамоту? – напорно продолжил путешественник. – Для женщины гор это далеко не мало. Но главное твое достоинство не в этом.

Она чуть подвернула взор, но дальше жилетки, в которую уперлась глазами, его не подняла. Ей почему-то казалось, что путешественник какой-то особый смелист, который мог чуть ли не пристрелить человека не сколько словами, сколько самим голосом. Может, поэтому его еще не съели людоеды, с которыми, по слухам, он якшается уже многие годы.

И вот именно этим, стреляющим голосом он ей сообщил:

– Главное твое достоинство, что ты безумно хороша. Равнодушным мимо тебя может пройти разве что евнух.

И вышел из комнаты.

И все то время, которое Кэтэ провела в доме Пржевальского, ее безмолвно преследовал его голос. Больше того, он ей даже снился. И она дольше, чем обычно, проводила время перед иконой. Бог должен помочь ей выкинуть из головы не только образ путешественника, его блеклое, усами и бородкой взнузданное лицо. Но и голос, так неотступно преследующий ее своим стреляющим манером.

За собой же она замечала, что там, в доме Пржевальского, постоянно сторожко ждала, когда же он раздастся, этот голос. И всякий раз замирала, когда он доносился до нее. И тут же творила молитву, стараясь Божим словом отмести то наваждение, которое не стало давать ей проходу.

Но улыбка, беспричинно возникшая, упрямо ела лицо. Ничего не могла она поделать сама с собой, потому в тот же день заявила тому мужчине, что беседовал с ней первым, что уходит.

Провожать ее Пржевальский вышел сам. Не успел он усестъся, как всегда, напротив – стоящей – ее, как, заулыбавшись, поднялся. Вернее, вскочил.