Евгений Кулькин - Обручник. Книга первая. Изверец

И вот когда на высшей степени самодовольства отец все же признавал, что Сосо его сын, тот, смотря на Бесо, думал: «Почему смерть рисуют безносой? Для него она была носатой и угрястой. И еще – с запрокинутой головой, словно кто-то оттащил ее от окна с запретным зрелевом, прямо за шиворот.

Эта «смерть» живет в их доме с тем постоянным ненавистным видом, который как бы знаменует внешность, подчеркнутую узколобьем.

Однажды Сосо встретил отца у реки. У ног его валялась обкусанная сухая рыбешка. А наклоненная к воде ветка медленно стригла листвой. И сын робеющей душой понял, что сейчас будет конец. Бесо не применет воспользоваться тем, что они на берегу одни. Ведь именно накануне он вопил, что Сосо ему не сын и что мать прижила его… Он уже не упомнит именно с кем. Потому как имена потенциальных отцов варьировались в зависимости от настроения Бесо.

Но нынче отец был кроток. Да и по слову краток. Кратче, как говорится, не бывает. Он задумчиво смотрел на воду. И она – хоть и текла, – но как бы продолжала те неровности, которые он только что выпустил из зрения на берегу.

– Все течет, – задумчиво произнес Бесо, – все изменяется. – И, видимо, превозмогши эти мысли, выхрипнул: – Только мерзость человеческая остается в одной, недоступной разрушению, поре.

Сосо затаился. Комочково сжался. Теперь он не боялся отца. Ибо понимал, что сейчас уже никакие увертки не шли в расчет. Ибо то, что произносилось, было значительней, чем казалось с первого слыха. И Сосо подавил в себе желание предметно узнать все, что касалось неверности матери. Хотя не понимал, зачем это ему нужно.

Бесо тем временем вышел из задумчивости и обрел то самое состояние, в котором пребывал всегда, и как бы мимолетно увидел, что тут не один, потому и спросил:

– А ты чего здесь делаешь?

Рядом же, на этот раз, наверно, купаться, на Куру пришагали солдаты, и Бесо неожиданно спросил:

– Ты знаешь, как ведут себя ославленные бабами мужья? Сосо не ответил.

– Одни, – стал объяснять Бесо, – плачут, другие делают вид, что ничего не случилось. А третьи, махнув на себя, смеются.

И хотя Сосо все это время молчал, отец визгливо спросил: – Ну что ты замымыкал?

И Сосо почувствовал то неладное, что произошло с отцом за последнее время. И тень, как бы соскользнув с лица Бесо, на миг притенила ему глаза. И рука, как невырванный течением кустик, повисла над самой водой, выпустив из пальцев так и не кинутый голыш.

Кажется, сейчас должно случиться что-то такое, что хоть и было ожидаемо умом, не могло быть постижимо душой и тем более телом. Бесо, видимо, захотелось приласкать своего сына. Он даже представил, как плечики маленького Сосо сомлеют под его лаской, распустятся, а руки, безвольно упав на колени, потеряют ту упругую упрямость, которая была свойственна им.

Но Бесо не сделал того самого жеста. Вернее, оборвал желание, которое червиво завелось в душе, и от всего, могущего случиться без его воли, откупился мелкими словами обещаний:

– Вот я поеду в Тифлис и привезу тебе…

Он как бы не спешил уверить, что заблуждался. Но в чем? И ловил себя на ощущении, что на него стало нападать состояние, не очень понятное ему самому. Он не хандрил и не болел, но и не был жизнерадостным и здоровым. Даже после хмельной чарки, которая в другие времена делала из него если не героя, то бесшабашника. Теперь он пребывал в том времени, что стояло за порогом его дома. Пребывал и все. Потому как силы влиять на что-либо у него не было никакой.

Сейчас же стало случаться, что он посиживал себе один и что-то напевал не очень разборчивое. И порой ему казалось, что небеса над ним ниспровергаются неким гулом и свистом. И он все это слышит и не слышит. Но уж наверняка – не воспринимает, не пускает в душу, да и в слух тоже.

Ибо, как ему чувствовалось, гнетущие предметы, что его окружали, тишина рвала некими всплесками.

Один раз из такого состояния его вывела с палаческими жестами сестра милосердия, что зашла спросить, не собирается ли он бесплатно поработать на лазарет.

Та сестра показалась ему некой птицей, отбившейся от стаи.

И у него, после ее ухода, поселилась в душе тоска, которая бывает в пору, когда откурлычат над твоей головой последние в этом году журавли.

На ту пору мысль Бесо была направлена и на подругу Кэтэ иудейку Хану Мошиашвили. Что о ней ни говори, а она не выносила ничьего приставания. Тем более ухаживания. А Кэтэ не умеет от себя так решительно отшить мужиков, потому они к ней липнут, как репьи к шелудивой овце.