Павел Долохов - Снег в Техасе

Рената наклонилась и тихо сказала Григорию:

– Эта песня про таких, как мы.

Григорий сжал ее руку.

Григорий закрыл глаза, и ему припомнилось последнее выступление Ольги в доме у мецената Фодаминского. На Ольге было длинное, давно не стиранное платье, а в руке какое-то подобие черного веера. Держалась Ольга надменно, щурила близорукие, уже почти не видящие глаза, не отвечала на поклоны. Стихи читала невнятно и монотонно, как заводная кукла. Гости вежливо хлопали и норовили незаметно выскочить через запасную дверь в дождливую зимнюю парижскую ночь…

– Нет, нет, нет! Отказаться от Сержа, предать наши идеалы!..

Григорий пополз за Ренатой на коленях, удержал ее в дверях, стал целовать ей ноги.

– Не уходи, Рената! Мы что-нибудь придумаем. Мы его спасем…

Рената не ушла. Она опустилась на колени рядом с Григорием, прижала к груди его голову.

– Я спасу его сама. Я все уже придумала…

В тот раз они оставались в отеле весь вечер и всю последующую ночь. Почти непрерывно занимались любовью и пили ледяное шабли, которое им приносил, осторожно постучавшись в дверь, официант из бара. А под утро, когда проступил свет в щелках жалюзи, Рената поведала Григорию свой план спасения писателя Сержа Викто́ра, которому, при всей его очевидной фантастичности, было суждено увенчаться успехом.

Собственно, сам план со всеми его многочисленными ответвлениями резюмировался в одном слове, его Ренате пришлось повторить несколько раз, прежде чем Григорий проник в его сокровенный смысл: «Сюрреалисты!»

– Сюрреалисты… Что от них толку?

О сюрреалистах были наслышаны все, но мало кто был с ними знаком, и еще меньше было тех, кто разбирался в их сложном искусстве. Григорий довольно быстро понял, что Рената имеет в виду не художников типа Пикассо, Миро, которые уже давно устоялись и заняли прочное место на парижском Олимпе, а поэтов-бунтарей: Бретона, Арагона, Элюара, Тцара́ и Кревеля. Поэты эти отличались неумеренной политической активностью, они выпускали и тиражировали многословные декларации и манифесты, в которых ратовали за пролетарское искусство. Позднее они всем скопом влились в ряды компартии, заняв в ней крайне левые позиции. Гнездились сюрреалисты преимущественно в кабаках на Пляс-Бланш, что выходила боком на бульвар Клиши.

Григорий все еще не понимал.

– Сюрреалисты – люди крайне непрактичные…

Рената терпеливо объясняла Григорию детали своего плана.

– Среди сюрреалистов есть один, кто может помочь.

– Кто это, Рената?

– Арагон.

Григорий удивленно посмотрел на Ренату:

– Чем?

И тут его осенило:

– Хотя, впрочем…

Он вспомнил Арагона – он его видел на литературных вечерах, где ему доводилось часто бывать. Его руки с длинными нервными пальцами. Рядом с Арагоном всегда была рыжеволосая полногрудая девица, его любовница, а позднее – жена. Григорий вспомнил, что она русская, и зовут ее Эльза. Его тогда удивило, что рядом с ними всегда был Эльзин бывший муж, рано поседевший аристократ, с бутоньеркой Почетного легиона в петлице.

Рената кивнула головой, словно прочитав мысли Григория, и он вспомнил самое важное. У Эльзы в Москве есть сестра Лиля, многолетняя муза Маяковского, жили они одной семьей с Лилиным мужем, партийным идеологом Бриком, которого она продолжала нежно любить. Самое важное тут было то, что их дом кишел агентами НКВД, включая высоких чинов, которых Лилечка щедро одаряла своими ласками, ничуть не стесняясь именитых сожителей. В эмигрантских газетах часто писали о том, что многочисленные зарубежные гастроли четы Маяковских – Бриков финансируются ведомством на Лубянской площади. Также писали о том, что связи с Лубянкой Лиля сохранила и после гибели Маяковского.

– И все же, зачем им вызволять Сержа?

И тут Рената назвала еще одно имя, которое говорило Григорию о многом:

– Гольденбург. Он знает всех…

Гольденбурга Григорий помнил еще по Москве. Невысокий поэт с водянистыми глазами и длинными каштановыми волосами. Он несколько раз выступал на поэтических вечерах вместе с Ольгой. Стихи у него были подражательные, явно стилизованные под Гийома Аполлинера. Больше всего Григорию запомнилась эпиграмма, кто-то сочинил ее экспромтом на вечере, на котором Гольденбург выступал в паре с еврейской поэтессой Бинберг.

С начала 1920-х годов Гольденбург прочно обосновался в Париже. Первый роман Гольденбурга с хулиганским названием «Приключения Хуниты», в котором он в равной степени измывался над коммунистами, монархистами и демократами, имел шумный успех. Переведенный сразу на несколько языков, этот роман принес Гольденбургу литературное имя и непродолжительное материальное благополучие. Все последующие романы были на редкость малоудачными. В России их не издавали ввиду идеологических огрехов, а во Франции – по причине художественного убожества. Гольденбург медленно, но верно погружался в нищету и забвение.