Колин Маккалоу - Битва за Рим (Венец из трав)

Сенаторы зашевелились. Друз набрал полную грудь воздуха, широко расставил ноги и приступил к заключительной части:

— Нужно покончить с этим раз и навсегда, говорю я вам! Ликвидировать так называемые общественные земли Италии и Сицилии. Давайте здесь, сейчас наберемся мужества и сделаем то, что должно было быть сделано уже давно: разделим все общественные владения на мелкие наделы и раздадим их беднякам, ветеранам армии и вообще всем, кто того достоин! Давайте начнем с членов богатейших аристократических родов: выделим каждому из сидящих здесь его десять югеров из общественных земель. Выделим каждому римскому гражданину его десять югеров! Для одних это ничтожно мало, для других же — богатство, какого у них никогда еще не было. Раздайте землю, говорю я, всю до последней пяди! Не оставляйте ничего алчным людям, которые придут за нами, чтобы они не смогли уничтожить нас, наш класс, наше достояние. Да не достанется им ничего, кроме неба да объедков! Я поклялся приложить все силы, чтобы так и произошло! И я постараюсь добиться того, чтобы после меня от общественных земель не осталось ничего, кроме неудобиц на болотах. И не потому, что я забочусь о достойных и о бедняках. Не потому, что я беспокоюсь о судьбе наших солдат-ветеранов. И не потому, что я завидую присутствующим здесь и их собратьям из сословия всадников, кому отданы были на откуп эти земли. А потому — и это единственная побудительная причина, — что римские общественные земли таят в себе будущую катастрофу, покуда они лежат без дела в ожидании какого-нибудь полководца, который решит раздать их своим войскам вместо пенсии, какого-нибудь трибуна-демагога, который с помощью их раздела вздумает обеспечить себе власть над Римом, или нескольких плутократов, которые поймут, что, присвоив эти земли, они обеспечат себе владение половиной Италии или Сицилии!

Сенаторы выслушали Друза, и речь его заставила их призадуматься. По крайней мере в этом он преуспел. Даже Филипп не нашелся что возразить. Цепион хотел было выступить, но Секст Цезарь отказал ему в слове, бросив, что на сегодня уже сказано достаточно и заседание продолжится завтра.

— Ты хорошо говорил, Марк Ливий, — сказал Марий Друзу, направляясь к выходу. — Продолжай отстаивать свою программу в том же духе — и ты станешь первым в истории народным трибуном, за которым пойдет Сенат.

Но настоящим сюрпризом для Друза стало то, что по выходе с заседания к нему подошел Луций Корнелий Сулла, с которым он был едва знаком и который выглядел словно бы возмужавшим после своего возвращения из экспедиции.

— Я только недавно вернулся с Востока, Марк Ливий, — обратился к нему Сулла, — и хотел бы услышать все в подробностях. Я имею в виду два законопроекта, которые ты уже провел, и все твои идеи касательно общественного землевладения.

Сулла действительно был очень заинтересован, ибо был одним из тех немногих присутствовавших при речи Друза, у кого хватило проницательности понять, что перед ними не радикал-реформатор, а, напротив, сугубый консерватор, озабоченный прежде всего сохранением прав и привилегий своего класса.

Дойдя до колодца комиций, они остановились, и Сулла принялся жадно впитывать суждения Друза. Время от времени он прерывал собеседника вопросом, и тогда трибун подробно отвечал, радуясь, что хоть один из патрицианского рода Корнелиев расположен был слушать то, в чем остальные его сородичи однозначно усмотрели бы лишь предательство. В конце продолжительной беседы Сулла протянул Друзу руку, с улыбкой поблагодарил от всей души и заверил:

— Я буду голосовать за тебя в Сенате, пусть даже в народном собрании мне это сделать не дано.

Они направились обратно к Палатинскому холму. Однако продолжить обмен мнениями в более теплой обстановке, за кувшином доброго вина, ни один из них другому не предложил: той симпатии, которая располагала бы к подобному приглашению, не возникло. Перед домом Друза новый союзник хлопнул его на прощание по спине и двинулся вниз по склону холма. Сулле не терпелось поговорить с сыном, чьи советы он начинал ценить все больше, хотя зрелой мудрости в них, Луций Корнелий сознавал, не было ни на грош. Сулла-младший служил ему чем-то вроде резонатора и в этом качестве — при отсутствии многочисленных сторонников — был совершенно незаменим.

Однако по возвращении домой Луция Корнелия Суллу ждало тревожное известие: сын слег с сильнейшей простудой. Кроме того, доложили ему, его ожидал посетитель со срочным сообщением. Однако первая весть напрочь вытеснила из головы Суллы вторую, и он поспешил не в кабинет, а в гостиную, где Элия уложила его сына, решив, что душная тесная спальня — неподходящее место для больного. Войдя туда, Луций Корнелий встретил лихорадочный, но полный обожания взгляд юноши, хлюпавшего носом, и утешающим тоном произнес: