Сигрид Унсет - Улав, сын Аудуна из Хествикена

Улав вернулся в Норвегию накануне троицы и поселился в долине в Эльвесюсселе, близ Мариаскугского монастыря. Здесь он владел небольшим оделем и несколькими долями в других усадьбах. Это имение досталось хествикенским бондам от жены деда Улава – Инголфа, сына Улава. Здесь никто не пытался взять Улава под стражу, да и королевские наместники велели ему сидеть тут спокойно до самой осени – отсюда было далеко до тех мест, где обретались недруги Улава. Но когда осенью было объявлено: все имение Улава, сына Аудуна, на севере взято под надзор – равно и движимое имущество, что он оставил после себя в Опланне, и его поместье в Викене, и вроде бы его наследные земли, – Улав во второй раз покинул родину; ныне он отплыл на юг, в Данию.

Хозяйка усадьбы Миклебе – Хиллебьерг – радушно встретила Ингунн, дочь Стейнфинна. Ей пришелся по душе Улав в то недолгое время, когда ей довелось его видеть, и ее расположение к нему ничуть не уменьшилось оттого, что Улав зарубил это отродье покойного Туре из Хува и его полюбовницы. Сына своего она встретила куда милостивее обычного, а когда Арнвида призвали к ответу за помощь Улаву, она только засмеялась и похлопала сына по плечу:

– Уже не в молодые лета и ты наконец навязал себе тяжбу, сынок; мне-то всегда было не по душе, что уж больно ты смирен.

Арнвиду не доводилось видеть, чтобы хоть с одним человеком матушка его обращалась столь нежно, как с этой хворой молодой женщиной. А со здоровьем Ингунн было из рук вон плохо – у нее страсть как кружилась голова: когда она по утрам вставала, ей приходилось долгими часами стоять на месте, крепко держась за что-нибудь. Горница плыла у нее перед глазами, а взгляд заволакивало черной пеленой, и она ничего не видела. Стоило ей нагнуться и поднять что-нибудь с пола, как снова появлялся этот туман и опять надолго ослеплял ее. Ингунн отвернуло от еды и, стоило ей что-нибудь съесть, как ее рвало; бедняжка до того исхудала и поблекла… даже уголки глаз у нее обескровились. Хиллебьерг варила ей целебное питье, которое должно было облегчить муки, но и его Ингунн пить не могла. Старуха посмеивалась и утешала ее – такая хворь, всякий знает, дольше урочного времени не протянется, и вскоре ей опять полегчает. Ингунн ни слова не отвечала на шутки хозяйки, а только наклоняла голову, пытаясь скрыть глаза, полные слез. Вообще-то она никогда не плакала, а была очень тиха и терпелива. Никакой работы по хозяйству она справлять не могла и сидела лишь с тканьем на коленях, вышивая кайму узором из крохотных цветов и зверей. Или же шила полотняную рубаху, которую скроила еще в Хамаре. Она всегда была искусной рукодельницей, а в эту рубаху, предназначенную для Улава, когда он вернется домой, вложила все свое умение и старание, но работа у нее не спорилась. Иной раз она мастерила игрушки для сыновей Арнвида, плела для них кольчуги из соломинок, насаживала перья на стрелы, делала биты для игры в лапту и чудесные мячи, каких у детей до того не было. Она умела мастерить все так хорошо потому, что сама всегда играла с мальчишками, говорила она Арнвиду, а этому ее выучил Улав. Она пела детям, сказывала им сказки и предания; казалось, у нее у самой становилось легче на душе, когда она возилась с этими тремя малышами. Охотнее всего она держала одного из детишек у себя на коленях. Магнусу шел уже пятый год, а близнецам, Финну и Стейнару, еще не было четырех. Магнус и Финн были резвые и сильные сорванцы и не очень-то любили, чтобы женщины их ласкали. Стейнар же, более слабый, всей душой прилепился к Ингунн. Так что она повсюду таскала за собой этого мальчика. Куда бы ни шла, она несла его на руках, и он спал у нее по ночам. Стейнар был также любимцем отца, и потому Арнвид чаще всего по вечерам сидел у Ингунн; ребенок играл у нее на коленях, а Арнвид пел им обоим, пока малютка не засыпал, положив головку ей на грудь. Тогда она шепотом просила Арнвида перестать петь и потом сидела молча, глядя прямо перед собой или на спящего ребенка, и тихо, легко целовала волосики мальчика, а потом снова сидела, так же недвижно глядя прямо перед собой.

Но по мере того как близилось лето, становилось ясно: никакой обычной причины для нездоровья у Ингунн не было, и никто не мог понять, что с нею.

Арнвид дивился: неужто это горе сломило ее – потому как лучше ей не становилось, а скорее хуже; ее одолели припадки, и она часто впадала в беспамятство, а всю еду, что пыталась съесть, отдавала обратно. Ингунн говорила: у нее, мол, все время болит спина повыше поясницы, будто ее сильно ударили в это места жердью, а ноги как-то чудно немеют, до полного бесчувствия. Теперь она едва могла ходить. Арнвид понимал: она день и ночь тоскует по Улаву; к тому же еще скорбь по родителям вновь нахлынула на нее, а ведь одно время она почти забыла о них из-за Улава. Ныне же она корила себя за это и говорила, что заслужила ужасную беду, которая теперь, похоже, выпала ей на долю: «Ведь в ту самую ночь, как померла матушка, я и стала женой Улаву!»