Сигрид Унсет - Улав, сын Аудуна из Хествикена

Дерновые крыши казались выжженными солнцем, а нивы, там, где слой земли был неглубок, местами пожелтели; зато сорнякам было приволье, они быстро перерастали светлые всходы молодой пшеницы. На лугу зацвели цветы, и весь он стал красно-синим от иван-чая, щавеля и северного костенца.

Дел в усадьбе было теперь мало, да никто ничего и не делал, – те немногие работники, что оставались дома, сидели сложа руки в ожидании предстоящих событий.

Улав и Ингунн слонялись от дома к дому. Как бы случайно и каждый сам по себе, спустились они однажды вниз к ручью, протекавшему севернее усадьбы. Он бежал глубоко внизу меж горными склонами; проложив путь через торфяное болото, ручей низвергался на большие, осевшие в песке камни, заполнявшие все его русло, а потом с каким-то странным убаюкивающим бормотанием падал в озерный омут. Улав и Ингунн прокрались под сень шелестевших листвой осин, росших невысоко на пригорке, и укрылись там. Земля тут была сухая, поросшая тонкой нежной травой, но цветы совсем не росли.

– Иди ляг ко мне на колени, я поищу у тебя в голове, – сказала она.

Улав, приподнявшись, положил голову к ней на колени. Ингунн принялась перебирать пряди его светлых, мягких, как шелк, волос, пока юноша не задремал, ровно и глубоко дыша. Тогда Ингунн взяла маленький полотняный платочек, прикрывавший вырез на груди, отерла пот с его лица и стала отгонять платком комаров и мошек… Сверху, с края пригорка, до нее донесся резкий и сердитый голос матушки. Ингебьерг, хозяйка, и Арнвид, сын Финна, шли по тропинке на краю пшеничного поля.

Каждый день Ингебьерг, дочь Йона, поднималась на поросшую вереском горку над усадьбой, садилась и вглядывалась вдаль, а сама без умолку говорила – и все о своей закоренелой, смертной ненависти к Маттиасу, сыну Харалда. И о своих со Стейнфинном давних, жеванных-пережеванных думах о мести. И только Арнвид должен был всякий раз сопровождать ее, выслушивать и давать одни и те же ответы на речи хозяйки.

Улав спал, положив голову на колени Ингунн; она сидела, опершись о ствол осины, и смотрела ввысь, бездумно счастливая, когда Арнвид спустился к ним, с трудом пробираясь по высокой луговой траве:

– Увидал я, что вы тут сидите…

– Славно тут, прохладно, – ответила Ингунн.

– Пора бы сено косить, – сказал Арнвид; он взглянул на верхний край обрыва – легкий ветерок колыхал травы на горном лугу.

Улав проснулся; перевернувшись на другой бок, он снова лег, уже другой щекой, на колени Ингунн.

– Да, мы и начнем после праздника, я говорил утром с Гримом.

– Не много от тебя пользы Стейнфинну в здешней усадьбе, а, Улав? – насмешливо спросил Арнвид.

– Гм… – Улав помедлил с ответом. – Да тут все в таком запустении, и в моей подмоге не много проку. И все же… но ныне, должно быть, все пойдет иначе; у Стейнфинна явится охота приглядывать за своим хозяйством. А я, верно, последнее лето живу здесь.

– Ты что, собираешься уехать из Фреттастейна? – спросил Арнвид.

– Надобно же присмотреть за своими собственными усадьбами, – не по годам рассудительно ответил Улав. – Стало быть, когда Стейнфинн разделается с Маттиасом, мне лучше переехать домой, в Хествикен… Да и Стейнфинн, верно, спит и видит сбыть с рук меня и Ингунн…

– Навряд ли Стейнфинн сразу обретет покой и станет заниматься подобными делами, – глухо сказал Арнвид.

Улав пожал плечами – вид у него был весьма надменный.

– Ему же лучше будет, коли я сам получу право распоряжаться своим добром. Он знает: в деле с Маттиасом я не собираюсь стоять в стороне, а желаю пособить своему приемному отцу.

– Вы оба слишком молоды, чтобы управлять большой усадьбой.

– Ты был ничуть не старше, Арнвид, когда женился.

– Верно. Но нам помогали мои родители – ведь я был меньшой в семье. К тому же опасались, как бы после смерти братьев не угас наш род.

– Да, и я последний муж в нашем роду.

– Так-то оно так, – ответил Арнвид, – да только Ингунн еще не вошла в пору.

Улав надумал все это, вернувшись из Хамара. После того сладостного и головокружительного первого дня, когда чувства юноши к подруге детских игр привели его в такое смятение, он тотчас обрел покой, лишь только они очутились дома, во Фреттастейне. Никто даже не заметил их отсутствия. И это как-то странно отрезвляюще подействовало на все его мятежные чувства. К тому же миг, когда он ощутил себя взрослым, совпал со временем, когда все и вся предвещало перемены и великие события – и как бы само собой разумелось, что и ему подобает стать иным. Он перестал играть с мальчишками, но никто этому не дивился – ожидание, царившее ныне во Фреттастейне, словно бы перекинулось на все соседние селения, разбросанные по этой горной гряде.