Кальман Шандор - Позорный столб (Белый август)

— Я потом расскажу тебе о диго, — пообещал отец. — Так мы называли итальянцев.

Лайош Дубак остался в зеленых солдатских подштанниках, а старуха принесла горячую воду и вылила ее в корыто.

— Я совсем как младенец: уа-уа! — пошутил Дубак старший и, когда старуха целомудренно отвернулась, уселся в корыто.

— Я потру тебе хорошенько спину, папа, — хлопотал вокруг отца мальчуган.

— Три сильнее, Лайчи, — приговаривал отец, — три так, будто ты настоящий банщик; как хорошо, что ты мой сын. А знаешь ли ты, что любят есть больше всего итальянцы? Кошек. Они едят их с сыром, для них кошатина вкуснее гусятины…

— Вот видишь! — обратилась старуха к внуку, который, покраснев и кряхтя от усердия, тер спину отца. — Вот где настоящая история! Это тебе не летающие носы!

— О какой это истории вы там говорите? — полюбопытствовал Лайош Дубак, с наслаждением плескаясь в корыте, и вздохнул от удовольствия. — Даже король так не купался! — воскликнул он и стал вытираться.

Потом он облачился в чистые сорочку и кальсоны, и старуха, достав из шкафа бережно сохраненный ею темно-синий костюм, подала его сыну.

— Как хорошо, что ты дома, — сказала она и пощупала его исхудалые плечи. — Ну и кляча ты стал!

— Лучшего и желать нельзя! — сказал Лайош Дубак, усаживаясь за кухонный стол, на котором уже дымился горячий картофель с паприкой, наскоро приготовленный старухой из последних запасов. — Такую еду я не променял бы на всех морских червей итальянцев! — И он прищелкнул языком. — Знайте же, что я и это ел; они ведь там кормятся всякими отвратительными морскими червями да своими замысловатыми изделиями из теста. А вы, разве вы не будете есть со мной? Тогда и я не…

— Пускай твой сын поест с тобой, — сказала старуха и подала на стол еще одну тарелку, ложку и вилку. — А мне на ночь нельзя…

Дубак младший не заставил просить себя дважды, подсел к столу и с завидным аппетитом принялся за еду. Набив до отказа рот картофелем, выпучив глаза, мальчик жадно поглощал содержимое тарелки.

Покончив с едой, Дубак старший выпил стакан холодной воды.

— Даже водопроводный напиток и тот дома лучше, — сказал он.

Старуха быстро прибрала в кухне.

— А теперь я буду рассказывать, — объявил Лайош Дубак.

— Ты не устал? — спросила старуха.

— Нет, подождем Маришку.

Старуха вздохнула.

Рассказывать, однако, Лайош Дубак ничего не стал. Втроем они сидели за кухонным столом и молчали. Мальчика вдруг стало клонить ко сну, он положил голову на стол, ухватился за руку отца и, не выпуская ее, заснул. Старуха приготовила ему постель.

— Почему в кухне? — спросил Лайош Дубак.

— Мы с ним будем спать в кухне, — ответила старуха.

Слабый румянец окрасил щеки Лайоша Дубака.

— Разум у него — прямо огонь! — сказала старуха, когда, уложив ребенка, снова уселась за стол. — Только ест он мало, в его возрасте надо бы больше.

— Когда-то и я был таким сопляком, — сказал Лайош Дубак, — а теперь у меня усы. Ну, рассказывайте, мама, как вы живете. Говорят, есть нечего. Что тут у вас с этим новым правительством? Есть ли галантерейные магазины? Я видел, что Брахфельд закрыт. Ведь мы там, в Удине, Градеце и Лайбахе, почти ничего не слыхали о вас. Знали, что какая-то Советская республика; что же это было такое? — Помолчав немного, он как-то весь подался вперед. — Как Маришка?

— Она ничего, — сказала старуха, избегая глядеть на сына. — Увеличили пособие солдатским семьям. Пока тебя не было, я ходила стирать. В большую квартиру нашего домовладельца — раньше там одна только горничная расхаживала — вселили семью рабочего. Они в гостиной пеленки сушили — горничная рассказывала. Много еще чего было — говорили, что теперь для бедняков наступит рай. Ну, мы, конечно, понимали, что не так это просто сделать.

— Что и говорить, конечно, нет. А вы, мама, видать, коммунисткой стали?

— Какая из меня коммунистка! — возразила мать. — Старуха я. А что, бедняку нельзя в своей партии состоять? Сейчас тут у нас румыны командуют, ты слыхал?

— Слыхал. Поди разбери его, этот коммунизм. Брахфельда ведь закрыли. А с приказчиками что же?

— Не знаю. Богачи охали-ахали, когда у них лишнее отбирать стали. Разве ты не читал — народная собственность!

— Нет, в поезде я только слыхал об ужасных зверствах, которые они над монашками чинили.

— Вот как? — задумчиво проговорила старуха. — Ты рассуждаешь точно так же, как Виктор Штерц.

— Кто это?

— Дня два сидел под арестом. Сын домовладельца. Был офицер, злился, что отобрали у них для народа дом да фабрику салями. Ну, он-то подобные вещи говорил оттого, что зол на них. А ты и поверил? Теперь-то их почем зря ругают, так уж заведено.