Марк Юдалевич - Голубая дама

На улицах было тихо и безлюдно, лишь бродячая собака в нескольких шагах от нас перебежала дорогу и скрылась в проулке.

Но, видно, кому-то, кто ведает нашими судьбами в небесах, показалось мало того, что обрушилось на меня в последние часы. Из того же проулка вышли двое солдат.

— Караульщики, — шепотом предупредил меня Ваньша. И оттащил к стене за развесистое дерево.

Я вспомнила, что приказом генерала во всех заводских и рудничных городках учреждены караулы. И мышь без ведома начальства не проникала во владения Кабинета его величества. Обо всем имеющем произойти не только днем, но и ночью, те, кому надлежит, были всегда извещены.

Теперь установление это обернулось против меня, сызнова на пользу генералу. Солдаты приближались. Неужто они насильно поведут меня к моему мужу и повелителю, к моему издевателю и убийце? Но они прошли мимо, о чем-то негромко разговаривая.

На том кончились диковинные происшествия тех дней. Впрочем, приключений, хотя и менее страшных, но небезопасных, немало случилось и позднее, и неведомо, что еще уготовано мне господом богом. Не ропщу, но, право, не приложу ума, за какие грехи.

Однако не это главенствует. Всю натуру мою поглотило сейчас иное.

Прежнюю себя я равняю с мухой, какая ползет по потолку, и ей кажется, что все ходят вверх ногами. Мир виделся мне обратным тому, каков он есть на самом деле.

Несмотря на то, что моя мать происходила из крестьян, я, в сущности, не видела в простонародье людей. Конечно, я и в помыслах не презирала и не истязала их, как это дозволял себе мой муж. Старалась держаться с ними спокойно и ровно. Но ежели сказать без утайки, приблизительно так же относилась и к животным. Понимала, что эти люди нуждаются в пище и тепле, чуют боль и радость. И стремилась им равно, как и моему медвежонку или моей Струне, дарить и пищу, и тепло, и даже ласку. Однако я, дочь дворовой женщины, успела позабыть, что простолюдины могут проявлять чувства более благородные, чем господа их…

Но об этом после, надобно еще рассказать, как оказалась я в новой жизни.

В достопамятную ту ночь мой спутник привел меня к небольшой покосившейся избушке. Долго стучал он в слюдяное оконце, прежде чем там кто-то зашевелился и раздался старушечий голос:

— Кому бог сна не дает?

— Свои, Ивановна! Отчиняй!

— Ваньша! Давно не бывал. Какая же нелегкая тебя по ночам носит, — отпирая скрипучую дверь, ворчала старуха. — Ишь, непутевый. Вот изловят караульщики, тогда будешь знать. И кто же это еще с тобой?

Не отвечая, Ваньша так глянул на старуху, что она сразу притихла. Провел меня в избушку и усадил на широкую лавку.

Ивановну он вывел в сени, и они о чем-то тихо посовещались.

Я с наслаждением сбросила Евтейшин полукафтан.

Глаза привыкли к темноте, и я поняла, что вся изба старухи — из одной комнаты, добрую долю которой занимает русская печь; убранство в этой избе — скамья, стол, две табуретки и чурбан.

Вошел мой спаситель.

— Ну вот, барыня, — сказал он. — Я сейчас ухожу. Но ты не бойся, в беде мы тебя не оставим.

Ваньша ушел.

— Ох ты мнеченьки, барыня ты моя пригожая, — запричитала старуха. — Не ждала я такой гостьи. Ну да в жизни-то, как в сказке, всякая небылица бывает.

Старуха помогла мне раздеться и уложила на теплую печь, а сама легла на лавке.

— Стесняю тебя, бабушка, — посовестилась я.

— Что ты, матушка! Я рада живой душе-то. Который годок все одна да одна. Вот когда кто из работных зайдет, да и то редко: бывает, цельную неделю проживешь, а припомнишь, ни единого словечка ни с кем не сказала, рта не раскрыла.

Вскоре я уже знала печальную историю старухиной жизни: ее муж был приставлен к плавильной печи. Стал плеваться черной кровью и, уволенный за чахотной болезнью, умер. Один сын определен был к куренному производству и на лесоповале задавило его сосной. Другого словили после побега с рудника, дали всего двести ударов, он упал, да так не поднялся, кровь горлом и из ушей пошла. Все перемешалось в сознании: рассказы Ивановны, ужас пережитого, тревога за будущее.

Утром генерал хватится Евтейшу. Рано или поздно спустится в подвал, увидит там труп своего холуя, хватится Ваньши. Может догадаться, что и я с ним сбежала.

Найдут меня, схватят, начнут колоть своим страшным шилом, замуруют снова в ту же каменную клетку.

Но больше всего думала я об Юрии Тимофеевиче, с которым уже было простилась мысленно, стоя в кирпичной могиле.

Пуще жизни желалось мне увидеть его. К тому же он один мог спасти меня. Завтра, вернее, уже сегодня, когда я не приду к Авроре, он сам начнет искать встречи со мной. Интересно, чем оправдает генерал мое отсутствие? Впрочем, изыщет чем. Да и что ему заботиться! Он же в глухомани нашей, по крайности, верст на триста вокруг царь и бог.