Марк Юдалевич - Голубая дама

— Антипкин, ко мне! — раздается голос их благородия поручика Броницкого.

Я не сразу вспоминаю, что это я — солдат Антипкин, что такую фамилию придумал для меня Юрий. Ефрейтор толкает меня в бок, и я, подстегнув коня, догоняю сани, в которых едут их благородие.

— Разведай вон ту рощицу, Антипкин, не затаились ли там беглецы.

Я понимаю, что поручик дает мне возможность на несколько минут уединиться. Ведь я с утра в окружении его солдат.

Скачу в рощицу. За плечами у меня ружье. К седлу приторочена солдатская сумка.

Нынче, кажется, одна только зима щадит меня. В пору крещенских морозов довольно тепло и даже порой легкий снежок.

Впереди белое-белое поле. Никогда не видела сверкающего на морозном солнце столь девственной белизны снега. А у нас в городе, да и в окрестностях, угольная пыль да плавильный сок и вообще отучили от белизны…

— Подыми!

Пожилой ефрейтор с раздвоенной заячьей губой сует мне в рот недокуренную самокрутку.

— Не курю, — отказываюсь я.

— Чудной ты, — рассудительно замечает ефрейтор. — Вроде бы не русский али чухна какая.

Это второй день нашего путешествия. А впереди еще дня два-три.

Мы сидим на привале вокруг потрескивающего, стреляющего искрами костра.

— Отчего чухна? — спрашиваю я.

— Да не чухна, а кержак, наверно, дониконовец? — вмешивается другой солдат, малорослый, но ладный, подходчивый, с поблескивающими, как черные угольки, глазами. — У нас один такой служил, так из своей посудины ел, а воду по первости из прорубей черпал. И табак — ни-ни. А после обвык. Вот и ты обвыкнешь, — хлопает он меня по плечу.

Я не отвечаю. Предпочтительно молчу, не то еще вылетит какое слово, непривычное солдатскому уху.

К чести Григория Львовича, в нем живут и деликатность, и отзывчивость. Откровенно сказать, когда я вспоминала, как бесцеремонно этот светский кавалер добивался моей благосклонности, у меня возникали неприятные опасения. Но сейчас во всех поступках, больших и малых, граф оказывает рыцарскую предупредительность. У него появились даже совсем ему несвойственные застенчивость и виноватость. Он порой посматривает на меня так, будто отчасти повинен в моих злоключениях.

В селах нередко поручик зовет меня к себе, предварительно отослав с каким-нибудь поручением денщика.

— Антипкин, зайди!

Прелюбопытно было бы, ежели бы кто со стороны поглядел на необычайно крутые графские превращения. Закрыв дверь, только что покрикивавший его благородие господин поручик заботливо вопрошает:

— Юлия Андриановна! Ну как вы? Сильно утомлены? Может быть, делать переходы покороче? Позвольте предложить вам разделить со мной скромную трапезу?

Но большую часть времени я провожу с солдатами. На одном привале солдаты вспомнили моего супруга.

— Завтра падера доспеет, — заявил ефрейтор.

— Пошто падера? — спросил один из молодых солдат.

— А руки-ноги ломит. Это у меня завсегда к погоде. Енерал, милостивец наш, мне память такую оставил, век его не забуду.

— Да ну! Как это так? — заинтересовался разговорчивый солдат, недавно утверждавший, что я не из чухны, а из кержаков.

— Дело было на Змеиной горе. Тогда указ поступил — приделить солдат на горные работы, потому как работных недоставало. Вот и приделили меня на здешнюю гору.

Хоша и было приказано солдат ставить только на легкие работы, куды только нас не гоняли. Даже и в ту шахту, где чуть ни каждый день обвалы. Ох, братцы! И наша служба не мед, а тама-ка мы нагляделись! Жизнь человеческая в тех местах, считай, дешевле, чем на войне. Работные как в забой опускаются, одну шутку говорят: «Ну, чей сегодня черед ногами вперед?». И вечером, глядишь, кого-нибудь выносят. Даже песню такую сложили:

И в мокрые забои тоже наших гоняли. Там люди, случается, по колено в воде работают…

— Там ты и схватил ломатизму-то? — вмешался говорливый солдат.

— Ты слушай, — возразил ефрейтор. — Я-то туда не попал. Сверху робил. Рудоразборщиком. Возле рудника длиннющий сарай стоял, сажен в полста. По всему сараю вокруг рудных куч сидят работные с молотками. Кто на земле, кто на чурке или камне. Не только мужики на этом рудном разборе, и малолетки, и женщины, и девки — все трудятся. Целый день стукоток стоит: руду дробят на мелкие куски. Мужику урок — семнадцать пудов, бабе — десять, малолету — шесть.