Марк Юдалевич - Голубая дама

И, как ни странно, мне померещилось, что слышу я какой-то стук и позвякивание цепи.

Еще помню, очень хотелось провести ладонью по лбу. Казалось, от этого станет легче. Но в каменной клетке можно лишь пошевелить пальцами, нельзя двинуть ни рукой, ни ногой.

И вдруг дышать стало легче, словно в мой кирпичный мешок проник воздух, а стук и звон цепи сделались совершенно явственными.

Через минуту в темноте я разглядела, как мелькали чьи-то закованные в железы руки.

В клетке моей появилось окно, которое все ширилось.

— Не боись, барыня. Обхвати меня за шею.

Передо мной стоял длинноволосый, бородатый, весь заросший мужик. На руке висела толстая ржавая цепь.

И вот здесь, когда мне, почти побывавшей на том свете, жизнь снова помаячила своим крылом, я потеряла сознание. Очнулась лежа на полу. Мой спаситель, немилосердно гремя цепью, поспешно закладывал кирпичом уготованную мне гробницу.

— Вот и все, — негромким простуженным басом сказал он, заложив последний кирпич. — Очухалась, барыня. Ты, главное, не бойся меня. Не в пример энтим, — он презрительно указал на дверь. — Не в пример энтим — я не зверь. Хотя они-то нас за зверье почитают и обращаются, видишь вот, как со зверьем.

Наверное, со стороны мы выглядели как чья-то фантастическая выдумка: женщина в бальном платье с бриллиантовой брошью и лохматый мужик с проржавленной цепью на руке.

Но кто мог видеть нас в этом подземелье! Мы сами-то едва видели друг друга!

— Кто ты? — окончательно придя в себя, спросила я.

— Слыхала, барыня, про Сороку-беглеца, так вот я, наверное, и есть тот Сорока. Сколь лет меня ловят, а споймать не могут.

Видишь, приковали они меня к стене, а железо-то и не держит. Я бы оземь ударился да в птицу обратился — вот только земли жаль нету. С дымом бы из трубы вылетел, да тут и печи не топят.

Не стану скрывать, состояние мое было таково и столько невероятного стряслось со мной в эту роковую ночь, что я вполне могла поверить и в россказни моего лохматого спасителя.

Но он заговорил совершенно по-другому. Негромкий голос его звучал уверенно. Слышались в нем даже властные нотки. Заросший этот мужик, очевидно, в лучшее для него время привык повелевать.

— Должны мы все ж таки, барыня, с тобой отсюдова выйти. Цепь эту ржавую мне удалось об гвоздь перерезать и порвать, но они про то не ведают. Она только сегодня и поддалась. Не часто, но все ж таки холуй генеральский приходит меня кормить либо пытать. Убивать не спешат. Хотят поначалу Иуду из меня сделать, чтобы я друзей своих выдал.

И далее невольный мой сотоварищ объяснил мне свой план побега, как он выразился, свою диспозицию. (Из этого выражения я могла заключить, что он человек военный.)

Две ночи и два дня коротали мы с Ваньшей — так звали пленного беглеца Сороку. Я спала в закутке у стены на клочке соломы. Мы по-братски разделили сбереженную узником черствую корку хлеба.

И как переменчива судьба человеческая! С вожделением вспоминала я многочисленные яства праздничного нашего стола, к коим еще недавно была столь равнодушна…

Поздним вечером второго дня на лестнице послышались шаги. Ваньша занял свое место, а я по его знаку схоронилась за выступом стены. Загремел в тишине отпираемый замок, скрипнула железная дверь. С тусклым фонарем в руке появился Евтейша. Он перекрестился на стену, в которую еще недавно замуровал меня, постоял немного молча.

О чем мой палач думал в эти минуты? Шевельнулось ли в нем хоть самое слабое подобие угрызений совести? Скорее всего — нет. Зверям оно недоступно.

Евтейша отвернулся от стены, шагнул к узнику. Молча вынул из кармана длинное тонкое шило.

— Надумал? — коротко спросил он.

Ваньша молчал.

Зверь наклонился, чтобы уколоть его острием шила. И тут Ваньша, коротко размахнувшись, ударил его по голове ржавой цепью. Кровь разом залила Евтейше лоб и глаза. Он сделал шаг назад. Ваньша ударил его еще раз. Он пошатнулся и упал на то место, где в памятный вечер лежал мой медведь. Ваньша обшарил и достал связку ключей. Потом снял с него полукафтан и накинул мне на плечи. Заранее приготовленным камнем Ваньша ловко сбил с руки цепь.

Через несколько минут мы были уже в саду.

Калитка была закрытой, но я знала доску, которую можно было отодвинуть.

Несмотря на ужасы и страсти этих дней, на улице я почувствовала облегчение: «Навсегда! Навсегда!»

Мой вожатый повел меня к реке на самый край города. Ночь выдалась светлая. В домиках работных людей не теплилось ни одного огонька. Заводскими порядками они приучены ложиться рано.