Александр Галкин - Царевич Димитрий

– Должна ты, инока Марфа, народу объявиться. В первый же праздник в Успенском соборе за обедней ты перед образом Владимирской нашей Богородицы и перед патриархом поведаешь всем, како отошёл ко Господу сын твой на руках твоих, и клятву в том дашь при всём народе.

– Не могу я!.. Забыла всё, – едва вымолвила черница.

– Забыла? Так выйди и скажи, что забыла ты про кончину царевича на руках твоих! – сказал он уже с явным раздражением, повышая голос.

– Ничего я не скажу, ничего не знаю, токмо день и ночь слёзы лью! – Она вынула платочек, приложила к глазам.

– Подумай, Марфа! – убеждал царь, сдерживая злобу. – Не ко лжи, а к правде святой зову тебя, иже Господу угодна! И после того не поедешь ты из Москвы – выбирай здесь любое место и живи в чести, в довольствии. Братьев твоих тоже верну и вотчины дам.

– Не могу клятву давать! – ответила она, подумавши и взглянув на икону. – Не знаю, где сын мой.

– Даю тебе три дня на думу, – продолжал он, заметив некоторое её колебание. – О пользе своей смекни, братьев вспомни, устремись душой ко Господу. А в воскресенье явишься ты в соборе за обедней и будешь говорить.

– Не согласна я! – твёрдо и решительно отрезала Марфа. – А коли выведешь перед народом, то буду плакать и рыдать, ничего не сказавши… Отпусти меня!

– Так ты мыслишь, – бросил он гневно и строго, как на допросах арестованных, – что вор Гришка есть твой сын и царевич? Так, что ли?.. Отвечай прямо!

– Не ведаю!.. Не мучь меня!..

– Не лги, подлюга! – закричала опять царица. – Нет боле сил слухать язык твой сучий! С тобой не тут, а в застенке говорить надо!

– Ныне мочно тебе, Марья Григорьевна, облаять меня, бедную, – елейно ответила монахиня и добавила с нескрываемым, злым ехидством: – А вот ежели бы Господь тебя сподобил на моём месте побывать, так ты иначе…

– Что? На твоём месте?!. Да ты смеешь здесь!.. Мне!.. Вот тебе!!. – И она, вне себя от злости и досады, схватила со стола медный подсвечник с горящей свечой и бросила его в Марфу. – Будь ты проклята, вошь поганая!.. Кха!.. Тьфу!.. На! Жри!

Ушибленная подсвечником, облитая воском, оплёванная Марфа плакала, закрывшись руками.

– Господи, помилуй! – сказал царевич. – Успокойся, матушка!

– Уведи её! – кивнул царь Семёну Годунову Тот сейчас же вытолкнул монахиню в дверь, крикнув вслед: «Проводить к Ивану Лысому до моего указу!»

– Она не так глупа, как в молодости была, научилась мыслить и вредна ужасно! Отомстить нам хочет!

– Не повелишь ли, государь, убрать навовсе злую бабу?

– Того и не думай, Семён! То не в пользу нам будет.

– Зазналась, паскуда! – не унималась царица. – Заелась в монастыре своём: ничего постного-то на морде нету! С жиру бесится!

– Сие, может, и правда. Заутра её назад отправить! Да напиши игуменье, Семён Никитич, и приставам тоже, что треба пост на неё наложить сугубый, чтобы окромя единой просфоры да ковша воды иной пищи не вкушала бы, и бденье молитвенное, ночное в ней поощрять, дабы от злобы дьявольской освободиться ей.

– Авось подохнет, сволочь! – не утерпела докончить царёву мысль супруга.

– Довольно, мать! Надоело! – И обратился к Фёдору, меняя разговор: – А получил ли ты, сыне, новые книги, что из Киева прислали? Яз велел тебе передать.

– Получил, батюшка, благодарствую. То книга – Апокризис, да грамматика Зизания станком печатаны во граде Вильне. Чтити буду их с боярином Иваном Палычем. А ещё картины голландские, тож печатные, там были: люди с козьими ногами нарисованы и девки вот по сие место голые.

– Говоришь, голые?

– Так, батюшка, и груди у них на виду.

– Срам какой! – сказала царица. – И смертный грех! Смущают душу малютки нашего! Сбегай за ними, Феденька! Покажи отцу!

– А не поздно ли, – возразил царь, – ныне картины глядеть?

– Государь! – сказал Семён Годунов. – Напомнить ты указал о грамоте воеводе казанскому. Готова грамота сия.

– Ну, сыне, пора тебе на покой, а мне дела решать! В другой раз потолкуем. Пойдём, Семён Никитич! Доброй ночи, Марья! Раздевать меня не ходи – спать ложися.

– Храни тебя Господь. Во имя Отца и Сына!.. – Она перекрестила его и поцеловала руку.

Царь, сопровождаемый Семёном Никитичем и предшествуемый двумя стольниками с зажжёнными свечами, направился по сложным, дотоле не освещенным переходам и лесенкам в свои покои – в маленькую, удалённую от всех горенку, где обычно занимался делами. Комнатка эта была замечательна: отделяясь от всех других каменными стенами, она имела единственный вход, и притом столь низкий, что пролезть в него можно было, лишь согнувшись чуть не в пояс, – неудобство, явно рассчитанное на охрану от нападения. С обеих сторон каменной стены тут были привешены массивные дубовые двери, красиво и весьма прочно окованные медью, с толстыми засовами. Очевидно, не слишком уверенный в преданности своих подданных, Борис Фёдорович создал себе здесь некоторое надёжное убежище – домашнюю крепость на всякий случай.