Александр Галкин - Царевич Димитрий

– Ты о чём хотел поведать, когда сюда шли?

– Отстали мы, в норе своей сидючи! Время тут бежит – на тройке не догонишь, а мы сидим! И столь неважнецки ныне баяли у владыки, что размотался яз мыслями и сон не в сон…

– Да о чём мыслишь-то? На меня, что ли, серчаешь?

– И на тебя, и на себя, и на него! Не след было говорить ему о сватовстве твоём! Кто ж его знал! Думали по-хорошему!.. Ан Шуйские-то не токмо что не в милости живут, а, гляди, как бы снова в ссылку не угодили! Чую, грызня идёт тут по-прежнему.

– Уедем к себе, и плевать нам на всё!

– Как был ты дитей, так и остался! Дале своей нелепой заботы ничего не зришь!

– А не по чести Филарет Никитич отказал мне! Не о многом, кажись, и просил-то, а он отказал! И даже зыкнул!

– Да ты своей просьбой и себя и меня в напасть завёл! Нам треба ругать Шуйских, не свататься к ним! Владыка нас за дураков почёл. Теперь и Пушкину и царю расскажет!

– Пусть себе говорит! Не боюся яз никого! А коли бы Шуйские отдали мне Наталку, так и был бы яз им другом!

– В своём ли ты разуме, Захарко?.. Шуйские, како Филарет учил, зарезать нас хотят, врагами чтут!.. Иль ты уж не Ляпунов боле? – весьма серьёзно сказал Прокопий и пытливо взглянул на брата.

– Ну, ну! Яз пошутил! Николи Ляпунов другом Шуйскому не будет! – ответил Захар тоже серьёзно и, помолчав, прибавил очень тихо: – Ежли не возьму у них девку, так всажу Василью нож в брюхо!..

– Как? Что ты сказал?.. – произнес Прокопий так же тихо и поднялся с лавки. – Да ты и впрямь рассудок потерял! Господи, спаси и помилуй!..

Он перекрестился, пристально посмотрел на брата, уже сидевшего на тюфяке, и в волнении заходил по горнице, скрипя половицами. Остановившись, опять посмотрел и спросил строго:

– Да ты правду ли рек мне? Отвечай как на духу!

– Не ведаю, брате, – проговорил тот не сразу. – Можа, правду, а можа, и нет…

– Вот до чего ты дошёл! Бес тобой владеет! Скольки раз упреждал тебя! Молил бросить мечту свою!.. Плохо! Очень плохо, Захарко!

Он замолчал в тяжёлой думе и медленно, едва переступая, прошёлся ещё раз по горнице, почёсывая в боку, покрякивая, не открывая губ.

Наконец, твёрдо встав среди комнаты, уперев руки в боки, весьма решительно и не допуская возражений, проговорил:

– И вот тебе мой последний сказ! Ныне же отъехать тебе домой и меня там ждать. Вернуся яз через неделю, и тогда поедешь ты к атаману Заруцкому в Черкассы, как и говорили.

– Не противлюсь, брате, – твоя воля! Но дозволь ты мне до завтра остаться – куда ж на ночь поеду! А ещё дозволь не ждать тебя в Рязани, а сразу же в Черкассы выехать – тошно мне будет дома сидеть!

– До утра остаться здесь позволяю, а к Заруцкому ехать сейчас не можно – надо сперва тут осведомиться обо всём, и с Пушкиным повидеться, и к царю предстать, а потом и смекнуть, о чём с атаманом речь вести.

В скоро наступивших сумерках, когда ударили к вечерне, Прокопий Петрович отправился в Чудов монастырь, где надеялся встретить нужных людей и повидать настоятеля Пафнутия – старинного знакомца Романовых. А Захар, дождавшись темноты, снял бархатный кафтан и надел овчинный полушубок, а поверх него лёгкий охабень с большим воротником и, захватив мошну и кинжал, вышел, не сказавши домашним, куда направляется.

Выйдя на Варварку, Захар Петрович поднял воротник, нахлобучил шапку и, стараясь быть незамеченным, свернул в узкий переулок, спускающийся вниз, в Зарядье, к Проломным воротам Китайгородской стены. Деревянные двух– и трехэтажные скученные дома, почерневшие от времени, мрачно выделялись на белом, освещенном луною снегу; сквозь щели оконных ставней кое-где виднелся огонёк; из-под ворот несся лай собак; на улице не было ни души. Держась всё время в тени, он дошёл до конца переулка и, остановившись возле угрюмой, покосившейся избы в четыре окошка, негромко стукнул три раза в ставень.

Его впустила девочка-подросток в накинутой поверх исподней рубашки шубе и валенках, которая, крепко запирая за ним калитку, сказала:

– А мамки нет! Ты посиди – скоро придёт. Огня вздувать не велела.

В горнице было темно: одно маленькое окошко, не закрытое ставнем, чуть пропускало сквозь заиндевевший бычачий пузырь лунный свет с улицы. С трудом различил он русскую печь и слабо белевшую возле неё новую лохань, лавку же нашёл ощупью, не раздеваясь, сел и стал ждать. Было жарко, пахло печёным хлебом и щами, шуршали мыши, в голову лезли невеселые мысли.

Он жалел, что в сегодняшнем разговоре с братом так прямо грозился убить князь-Василья, хотя желание «всадить нож» давно уже зрело в его душе и чем дальше, тем яснее о себе говорило. Конечно, надо беречься от страшного греха, и прав был Прокопий, отзывая его домой без медленья! Но всё равно, если не теперь, то в будущем, а рассчитается он с Васькой за свою Наталку!.. Вспоминалась и она – хрупкая девочка с голубыми глазами и совсем ребячьей улыбкой, – так скорбно, без слёз, взглянувшая на него на коротком тайном свиданье два дня назад у просвирни. Познакомились они случайно в прошлом году по дороге на богомолье в Троицкий монастырь, куда ездила она с матерью и служанкой, вместе обедали на остановках, заезжали в Хотьково «к отцу с матерью» преподобного Сергия и всё время были на глазах друг у друга. Овдовевши пять лет тому назад, бездетный Захар сказал себе, что больше не женится, если не встретит девицы, которая «возьмёт за душу». И вот наконец ему показалось, что он нашёл такую. Конечно, мало было надежды, чтобы знатные и спесивые князья согласились отдать дочку рязанскому дворянину, но они решительно отказали ему и тогда, когда жили в тяжёлой ссылке, униженные и бедные, невзирая на его богатство. Лишь после этого поведал он старшему брату о своём горе. Тот сначала крепко бранил его, чуть не выгнал из дому, но потом смилостивился и пожалел – взял с собою в Москву, обещая попросить Романова замолвить словечко перед Шуйскими. С трудом разбираясь в причинах своей неудачи, Захар всё ещё не верил в безнадежность своего положения и хотел думать, что так или иначе – законно или воровски, а он возьмёт свою Наталью. Для последнего осведомления о своей судьбе и пришёл он в этот дом ко вдове, которую случайно встретил прошлой зимой у знакомых. Сидя теперь в тёмной избе и ожидая хозяйку, он то вспоминал милую девицу, то проникался злостью к своему врагу и всё время чувствовал некоторую жуткость от нечистого места и тайного ремесла, которым промышляла вдова.