Нина Колядина - Гайда!

Настроение у Аркадия испортилось окончательно. На душе стало хуже, чем тогда, когда он в одиночестве стоял на опустевшем перроне и, так и не дождавшись отца, без него отправился по знакомому адресу. Радушный прием хозяев дома заставил его отвлечься от тревожных мыслей, но, как оказалось, ненадолго. Стоило ему вспомнить про мать, и тревога вновь появилась в сердце.

«Хоть бы папочка поскорее пришел, – подумал Аркаша. – Поговорили бы обо всем. Решили бы, как нам всем дальше жить. Может, все еще и наладится…»

Он сложил на столе руки, как делал это восьмилетним мальчиком еще в приготовительной школе, и положил на них голову. Мысли в ней крутились не самые радужные…

То, что между родителями происходит что-то неладное, он понял еще зимой. А может, все началось даже раньше – в конце осени. Просто сначала он этого не замечал. Правда, когда в октябре к ним приезжал Кузьма Васильевич от папы, удивился, что мама не выразила такого восторга, как он и Таля. Олю и Катю Аркаша в расчет не брал – они еще маленькие. Даже тетя всплакнула от радости. А вот мама почему-то особого волнения не проявила. Они с Талей, которая тоже это заметила, списали все на мамину занятость на работе, на усталость да на ее обычную сдержанность.

Потом брат с сестрой стали замечать, что у Натальи Аркадьевны меняется характер: обычно строгая, требовательная к детям, она становилась все более равнодушной, порой даже безучастной и к ним, и ко всему, что происходило вокруг. Даже Аркашу перестала ругать, когда он начал пропускать занятия в училище. Нет, конечно, причины на то у него были уважительные: то в Совет надо зайти, то в большевистский клуб, то в редакцию «Молота», но никаких объяснений от сына мать даже не требовала, чего раньше и представить было невозможно.

– Адик, посмотри сюда, – сказала как-то Таля, протягивая брату исписанный знакомым почерком листок бумаги.

– Ну, смотрю. Это папино письмо. Ты хочешь, чтобы я его прочитал? – удивился Аркадий. – Ты ведь мне его уже показывала.

– Адик, посмотри еще раз! – не отставала девочка. – Обрати внимание на последние строчки!

Аркаша взял листок и вслух прочитал:

– «Крепко целую тебя, моя дочурка. Поцелуй за меня Адю, Олю и Катю, а также тетю».

– Ну, и чего тебе тут не ясно? – начал было возмущаться Аркаша, но осекся, так и не произнеся больше ни единого слова.

– Ясно? – тихо спросила брата Таля.

– Ясно, – ответил тот. – Ясно, что маму он уже не целует. Раньше никогда такого не было.

Какое-то время оба в растерянности молчали. Потом Аркаша посмотрел в глаза сестры – такие же светлые, как у него самого и у их отца, – и твердым голосом произнес:

– Не знаю, чем все это кончится. Но в одном я уверен точно – папа ни в чем не виноват!

Лицо девочки нахмурилось, тонкие, цвета спелой пшеницы брови сошлись на переносице, губы начали нервно подергиваться.

– Никогда ее не прощу! – воскликнула Таля.

По ее щекам покатились крупные слезы…

«Ну почему, почему все это происходит с нами? Ведь нам было так хорошо всем вместе, пока папа не ушел на фронт! – предавался размышлениям Аркаша, не замечая, что рукава рубашки, на которых лежит его голова, постепенно становятся мокрыми. – Неужели эта проклятая война во всем виновата? А может, дело вовсе не в ней, а в чем-то другом? Тогда в чем?»

Его веки начали слипаться, и Аркаша подумал о том, что надо бы все же перебраться из-за стола на папину кровать и как следует выспаться. В поезде он почти не спал. Состав несколько раз останавливался на разных станциях, одни пассажиры выходили из вагона, другие заходили в него, шебуршали, раскладывая свои вещи, громко разговаривали, курили. Где-то плакал ребенок.

Аркаша хотел подняться со стула, чтобы лечь в постель, но не смог пошевелить ни рукой, ни ногой. Ему почему-то показалось, что детский плач становится все громче и громче, и вот уже возле его уха раздается оглушительное «уа, уа, уа…»

Мальчику ужасно хочется спать, но разве уснешь под такие вопли?

«Чей же это младенец так орет? Где же его родители, почему не успокоят крикуна?» – недоумевает Аркаша и с удивлением замечает, что он почему-то опять в поезде, только совсем в другом вагоне, и за окном вовсе не зимний и даже не весенний пейзаж.

Перед его глазами мелькают пшеничные поля, зеленые деревья, извилистые речушки и еще много чего интересного. Аркаша отрывает взгляд от окна, поворачивает голову в сторону, откуда доносится плач, и видит рядом с собой плетеную люльку, края которой прикрыты белой, отороченной кружевами материей. Именно из плетенки, на дне которой лежит крошечный младенец, завернутый в светло-зеленую с розовыми цветочками фланелевую ткань, доносится этот душераздирающий крик.