Игорь Малышев - Номах (Журнальный вариант)

— Маша!.. — выдохнула толпа.

Девочка поднялась на цыпочки, вытянулась стрункой и, оттолкнувшись от сияющей перекладины, прыгнула вверх и вперед.

Крик, исторгнутый из тысячи глоток, пронесся над селом. Завизжали бабы, бычьими голосами заревели мужики, Номах задохнулся.

Время взорвалось, остановилось, ослепив и оглушив стоящих на площади. Солнце качнулось, словно колыбель. Заверещали ангелами стрижи и ласточки в небе. Солнечный свет заполнил улицы Гуляй-Поля, открывая окна и двери, отбеливая стены и крыши домов.

Над площадью, над домами и улицами, над вишневыми садами и собачьими будками, над огородами и колодцами, над плетнями и выгонами летал ребенок Нестора Номаха. Раскинув руки, девочка хохотала, удивляясь и не веря в чудо своего полета, трогала руками верхушки вишен и яблонь, гребни крыш хат и сараев, колодезные журавли, кресты и памятники героям на кладбище.

Номах поймал ее в свои объятия, прижал к груди, заплакал, засмеялся, счастливый, будто спас мир.

Дочь прижалась к нему, худющая, так что он почувствовал каждую ее косточку, каждую жилку и венку.

— Маша… Маша… Маша… — как в бреду повторял он, плача и хохоча.

— Папка... Папка… Папка… — отвечала она и, смеясь, заглядывала ему в глаза. — Я ведь летала, да? Ты видел? Я ведь правда летала? Как птица, да? Как стриж?

— Да, девочка моя, — отвечал он, прижимая ее к себе. — Как птица, как стриж.

— Папка, я умею летать?

— Да, солнышко.

— Я… Я… — Она захотела еще что-то сказать, но захохотала и обняла его так крепко, что он почти почувствовал боль.

Вокруг бурлило, радовалось и кричало людское море, все поздравляли Номаха, гладили осторожно Марию, разводили руками, не зная, как понимать случившееся.

— Маша, пообещай, что ты никогда больше не сотворишь ничего подобного. Пообещай!

Дочь, сидя на его руках, очень серьезно посмотрела ему в лицо:

— Пап, а бабушка тебя ведь тоже просила, чтобы ты с анархистами не связывался?

Номах вздохнул.

— Да, просила.

— И что ты сделал?

Дочь заглянула ему в глаза, будто бросила фонарь на дно темного колодца.

— То, что сделал.

Она еще с минуту рассматривала его, потом обняла крепко-крепко, будто пыталась стать им самим.

— Все будет хорошо, папка. Я тебя очень-очень люблю…

— Знаешь, что значит быть революционером, Нестор? — спросил как-то Аршинов Номаха.

— Ну и?

— На практике, не по книгам. Как мы.

— Да понял я, говори.

— Это значит каждый день разрываться между ужасом, что ты революционер, и счастьем, что ты революционер.

Номах прищурился.

— Вот вроде и хорошо сформулировал, а как-то сухо, без живинки...

…Через две недели они ехали в Глуховку, отбитую накануне у красных.

Накрапывал мелкий, как мука, дождь, все вокруг пропиталось и набухло влагой.

Номах грыз заусенец на ногте, поглядывал на тучную зелень, заполонившую окрестности дороги. Каждый лист и каждый стебелек вокруг покачивался с видимой сытостью и благодушием. Отовсюду слышался еле заметный успокаивающий и убаюкивающий шелест мириадов капель, встречающихся с листьями, поднятым пологом брички, землей…

Сидящий рядом с Нестором Петр уронил голову на грудь и негромко похрапывал.

Копыта коней стучали размеренно и неторопливо.

— Стой…

Номах стукнул ладонью возницу по спине.

Рядом с дорогой на выкошенном лужку лежали наполовину закопанные в землю человечьи фигуры в вылинявших гимнастерках, со связанными за спиной руками.

— Это кто? — спросил Номах.

Рядом проснулся и сел, вытянув шею, Аршинов.

— Продотряд красный, — пояснил боец из сопровождения. — Наши ребята поймали да тут головами вниз и прикопали.

Босые ноги красноармейцев мраморно белели на ярко зеленой траве. Пятка одного выделялась неестественно черным, будто была сделана из головни, цветом.

— Хлебушка захотели, — весело бросил боец. — Вот вам хлебушек. Подземельный. Ешьте на здоровье.

Номаху представились забитые землей рты и ноздри продотрядовцев.

Желтые рысьи глаза его, расслабленные неспешной ездой, стали жесткими, как затвердевший металл. Он окинул взглядом распростертые тела с нелепо раскинутыми, будто вывернутыми ногами. Стерня вокруг тел была измочалена агонией.

— Поехали.

Черты лица Номаха отяжелели.

— Что, Петр, правы наши, когда с большевиками вот так поступают?

— Правы, Нестор. Красные — враги. Какие тут, к чертям, сантименты.

— И я о том. А уж с продотрядами, которые у крестьян последнее отбирают, разговор и вовсе коротким должен быть. Не дольше того, сколько человек под землей прожить сможет. Все верно.