Игорь Малышев: Номах (Журнальный вариант)

Человек у стены вздыхает.

— Бог хранит тебя, идиота.

— Почему?

— Да хотя бы потому, что я нескоро помру. И еще скажу тебе, что в окопах под Верденом я чувствовал себя лучше, чем рядом с ней.

Звенит где-то колокольчик. Слышится цоканье конских подков по мостовой.

Легкие облака над Парижем совсем исчезают, открывается холодное, как отблеск на полированной стали, солнце. Деревья вспыхивают ярким светом. Ветер с удвоенной силой бьет в окна. Листья мельтешат, словно кто-то трясет пестрой тканью.

Рука Номаха падает вниз, он приходит в себя. Шея его напрягается, он подается вперед.

— Дергается. Может, доктора позвать? — спрашивает Жиль.

— Сходи, — не оборачиваясь, отвечает человек у стены.

— Щусь… Сашко-брат… Волин… Тарновский… Левка… — шелестит Номах, видя мелькающие листья. — Лепетченко… Михась… Горох… Маруся…

Листья заполняют его глаза.

— Аршин… Таня… Шорох… Вика… Соловей… Козел… Кудрявый…

— Что он там все время шепчет? — ворчит Жиль.

— Откуда мне знать? Я не понимаю ни слова по-русски.

— Я тоже.

— Наверное, молится.

— Говорят, в России сейчас все безбожники.

— Серый… Шило… Ахмат… Назар… Бульба…

— Интересно, долго он будет так бредить?

— Заткни уши.

— Шолох… Вата… Панек… Люба…

— Он перед смертью какой-то громкий стал.

— Будем надеяться, что действительно перед смертью.

— Шостак… Галя… Карета… Серко… Лист…

— Странный язык, странные молитвы.

— Бес… Потап… Вано… Остап… Бенчик…

— Их молитвы всего лишь перевод наших. И, мне кажется, плохой перевод. От славян не стоит ожидать многого.

— Верка… Темрюк… Остуха… Чиж… Максюта… Братья… Братцы… Братцы…

Наполненные светом листья мечутся в воздухе, словно во вращающемся калейдоскопе.

Слышится издалека детский гомон и женский крик:

— Сюда, дети, сюда!..

Осень шествует по Парижу, взмывая, возносясь и падая. Париж снисходительно улыбается, любуясь ею, словно пожилой господин новой любовницей. Сена уносит листву.

— Он заткнется когда-нибудь? Еще немного, и я придушу его подушкой, — говорит Жиль намеренно громко.

Сосед молчит.

Номах вздрагивает, вытягивается и замирает.

В больничной палате наступает тишина.

— Люблю тишину, — говорит Жиль, трет друг о друга светлые пятки и прячется под одеялом.

Проходит несколько минут, и сосед спрашивает:

— Почему он замолчал? Он жив?

— Мне все равно. Придет доктор, пощупает пульс.

Ветер за окном прекращает свою круговерть, падает и зарывается в палые листья. Воздух становится чист и прозрачен, как водка.

Казалось, где-то в небе зазвенела и оборвалась струна, заполнив весь мир своим отзвуком.

— Черт, в ушах словно колокольню построили. Ты как, нормально? — спрашивает Жиль, ковыряя ухо.

— Я спать хочу. И я уже устал говорить об этом.

— Ладно-ладно. Спи, если оно тебе так надо.

Чернота в глазах Номаха некоторое время еще пульсирует, отвечая ударам сердца, и останавливается, словно замерзшая среди зимы полынья.

Солнечные листья летят, стирая все цвета и оставляя только ослепительно белое поле, словно художник, закрашивающий известкой неудавшееся полотно. Мазки ложатся все плотнее, сливаются друг с другом. Белизна захватывает мир и наконец поглощает Номаха.