Игорь Малышев: Номах (Журнальный вариант)

— Не знаю. Мне кажется, новейший завет — это ваше дело.

— Нет.

Мальчик протянул ему на треть стертую пуговицу:

— Вот, возьмите. — Второй рукой он держал спадающие штаны.

— Спасибо,— качнул головой Номах. — Спасибо.

— Мне еще за козой идти. А стихи я уже написал. Вон там, — указал он на стену меж окнами в восточном приделе. — И еще там и там. — Он показал на хоры и стену, примыкающую к алтарю.

— Ты молодец. Как зовут тебя?

— Ярослав. Только вы мне пуговицу отдайте потом. Если от нее что останется. А то у меня штаны спадают.

— Обязательно, — пообещал Номах.

— Тогда я пойду.

Мальчик с трудом открыл тяжелую храмовую дверь и вышел.

Номах поднялся на хоры и там, в неприметном месте возле двери написал свое четверостишье.

— Мне кажется, ты не можешь быть недовольным, — прошептал он, пряча в карман половинку пуговицы.

Госпиталь для бедных на глухой окраине Парижа. Под суконным одеялом лицом к пыльному окну умирает от костного туберкулеза невысокий человек с изуродованным шрамами лицом. Рука его упала и бессильно свешивается вниз, чуть не доставая до каменного пола.

Мимо шествует с обходом красивый седеющий врач с медсестрой.

— Тут, к сожалению, все ясно, мсье Лагранж, — негромко говорит медсестра. — Костный туберкулез. Последняя стадия. Не сегодня-завтра…

— Кто это?

— Какой-то русский.

Она смотрит в бумаги.

— Номах. Беженец. Даже имени нет. Просто «Н» и все. «Н. Номах».

— Бежал, бежал и до-бе-жал, — легкомысленно напевает врач, подмигивая медсестре. Он поднимает слабую руку пациента, щупает пульс, заглядывает в широко открытые глаза. — Да. Похоже, вы правы, — с легким сожалением сообщает. — Вопрос нескольких часов.

Они скрываются в полумраке коридора.

А за окнами мечется желтая и красная, будто обрывки солнца, облетающая с лип и кленов листва. Листья бьются в окна, задерживаются на секунду на стеклах и улетают вместе с ветром.

В распахнутых глазах умирающего листья мелькают солнечными зайчиками, будто в голове у него что-то полыхает и взрывается.

— Солн… це… — доносится с дыханием еле слышный шепот.

Сосед Номаха, широкой кости лавочник с серым обрюзгшим лицом, садится на кровати, та громко и противно скрипит.

Серолицый кашляет и говорит соседу, уткнувшемуся лицом в стену и больше похожему на ком тряпья, который положили, чтобы никто не заметил отсутствия человека:

— Русский отходит.

— Черт с ним. Дай мне, в конце концов, поспать.

— Смотри, как бы и тебе вскоре не выспаться, как этому русскому, — ухмыляется тот и помахивает белыми ногами над полом.

Он снова хрипло кашляет, бьет себя кулаком в грудь, как будто отвешивает тумаки кому-то давно надоевшему.

— Нет ничего хуже этих бесплатных больниц, — с одышкой произносит, оглядывая унылые, словно бы изношенные стены, низкий потолок, махрящиеся нитками одеяла. — Здесь только подыхать хорошо. В этом смысле я даже немного завидую нашему славянину. Скоро свалит отсюда.

— Жиль, ты когда-нибудь заткнешься со своими кладбищенскими шутками? — отзывается из-под одеяла человек у стены.

— Разве я тебе мешаю? Спи на здоровье.

Жиль устраивается на кровати, и ее звуки заглушают шепот Номаха:

— Солнце… Солнце…

Нестор хочет поднять руку, протянуть ее к окну и поймать клочья света, проносящиеся там, но может лишь едва шевельнуть пальцами.

Стуча башмачками, за окном пробегает девочка, за ней мальчик, за ними со звонким лаем спешит щенок.

— Он не догонит меня, мама! — кричит девочка.

Щенок заливается школьным звонком.

— Дорогая, у тебя из-под платья выбился крестик. Спрячь, пожалуйста, — слышится женский, текучий, как вода, голос.

И снова листья, листья перед глазами Номаха, летят, мечутся, падают.

Они то заполняют огненным роем зрачки Номаха, то уносятся прочь, оставляя голую бездонную черноту.

— Что, Жиль, ужасно ведь помирать вот так, как он? Без имени, без родины, а? — спрашивает человек у стены.

— Согласен. Он ведь никто. Жил наверняка как ничтожество, так же и помирает.

— Ты бы потише говорил. Вдруг он слышит нас.

— Плевать, — беззаботно отзывается тот. — Лежит тут ветошью. Никому не известный, никому не нужный. К нему ведь даже никто и не приходил за все это время. Одно слово, ничтожество.

Серолицый Жиль замолчал, повернулся все с тем же скрипом.

— Мы, конечно, тоже звезд с неба не хватаем, но у нас все же хоть кто-то есть. — Он замолкает, вспоминая. — А твоя жена еще ничего. Помрешь, женюсь на ней. — Он хохочет, вспоминая располневшую мадам с потной челкой, выбившейся из-под ношеной шляпки.