Игорь Малышев - Номах (Журнальный вариант)

— Нельзя превращать народ в палача. Нельзя прививать ему любовь к убийствам.

— Он разлюбит. Когда свою власть установит.

— От живой кровушки, Нестор, так просто не отлюбишься.

— Да хоть бы и так. Неужели будущему государству злые парни не пригодятся?

— Обязательно пригодятся. Но только рано или поздно придет мир на нашу землю. Придет ведь?

— Не знаю, — пьяно усмехаясь, ответил Номах.

— Придет! Я тебе говорю. И как тогда будут вместе жить потомки крестьян и дворянское отродье? Или дворян, кулаков, лавочников, всех подчистую извести надо? А?

— Не надо.

— Как не надо? Они ж вот такие праздники, как сегодняшний, всю жизнь помнить будут и детям расскажут.

— Ничего, забудут. Мы, русские, не чеченцы и не татары, чтоб обиды столетьями помнить.

За окном, вихляясь, проехала еще одна тачанка, за которой волочились не то восемь, не то десять израненных людей в драных рубахах. Они выли на разные голоса, но тональность была на всех одна, вопящая и безысходная. В тачанке повизгивала собачонкой гармошка.

Аршинов, вне себя от злости, выхватил револьвер и принялся палить в привязанных, собираясь добить. Кто-то после его выстрелов сник и успокоился, кто-то принялся орать пуще прежнего.

Тачанка прогрохотала дальше.

— Ты послушай себя, Нестор! Ты же сам себе противоречишь! Говоришь, что наши ребята свою ненависть через столетия получили, от предков, и тут же заявляешь, что память об этой резне бесследно исчезнет. Как так?

— Да нет тут никакого противоречия. У нас ненависть классовая, веками взращенная. Не будет классов, не будет ненависти. Исчезнет она. Ясно? Вечно помнятся только те обиды, у которых причина жива. А тут так, эпизод, момент. Кровавый, да. Но всего лишь момент. А они забываются. Пройдет лет пять-десять, много двадцать, никто о нем и не вспомнит.

Номах проглотил стопку самогона и, не вытирая губ, проговорил:

— Ничего. Душа — трава, все зарастет.

Послышался грохот новой тачанки. Аршинов бросился к окну и снова принялся расстреливать несчастных.

— Это хто там палит? — послышался спотыкающийся окрик возницы. — Я вот сейчас с пулемета как дам по окнам.

— Проезжай! Не пыли тут! — крикнул ему Номах.

— А, это ты батька, звиняй… — Возница хлестнул лошадей, и те перешли в галоп, унося за собой комья человеческого мяса.

Аршинов глянул на Номаха и отвернулся.

— Идеалист ты, Нестор. Идеалист похлеще Платона и Гегеля. Но только наш, российский. Земляной. От корней. И идеализм твой на такой лютой кровушке замешан, что у меня от него нутру холодно.

В дверь ввалился бледный, как рыбье брюхо, Тарновский. Морщась от каких-то своих мыслей, подошел к столу, налил стакан самогона, выпил, тут же налил еще один и опрокинул в огромный рот, как в яму.

— Что-то ты, Еся, запыхавшийся какой-то, — окликнул его Задов. — Расстроил кто?

— Да так…

Тарновский посыпал кусок хлеба солью, пристроил сверху обрезок сала, поднес ко рту, но вдруг тяжко, по-воловьи, вздохнул и положил хлеб на стол.

— Не могу, — объяснил он наблюдавшему за ним Задову. — С души воротит.

— Так я же с полным пониманием. Ты объясни, в чем дело.

Тарновский помолчал, вытер мокрые губы, тронул давно небритый, в черной, как уголь, щетине подбородок.

— В Разгульном сейчас был. Назад возвращался. Уже возле Кириллова муравейник увидел. Здоровый такой, как могильный холм. Наверху привязанный человек лежит. Исподнее на нем офицерское. Вместо глаз и рта дырки. А в них муравьев как народу в синагоге на Песах. Так и кишат, так и кишат…

Он налил себе еще полстакана, проглотил, не поморщившись, и добавил:

— А у человека нога трясется. Дрожит меленько, будто цуцык под дождем.

Тарновский показал ногой, как она тряслась, снова налил и, не закусывая, выпил.

— Не хотел бы я на его месте быть…

— А тебе его место никто и не предлагает, — мрачно бросил Номах.

— Думаешь, наши сотворили? — спросил Тарновского Каретников.

— Нет, — буркнул, быстро хмелея, тот. — Монашки с монастыря балуют.

— Слыхал, Нестор, — окликнул Номаха Аршинов, — что агнцы наши творят?

— Мясо… Мясо голое, — махнул рукой возле своего лица, словно бы не решаясь прикоснуться, Тарновский.

Номах, безучастно смотревший перед собой, поднялся, негромко и неохотно произнес:

— Ладно. Снимаемся. Кого не добили, пусть расстреляют, и уходим, не мешкая. А то мы тут неизвестно до чего дойдем.

— Куда торопиться, батька? — удивился Задов. — Время терпит.