Максим Сбойчаков - В бой роковой... [документальная повесть]

Приятно было знакомство и с Иваном Боговым — председателем Шенкурского уездисполкома, приехавшим по делам из недавно освобожденного города.

— Рад, что и в Архангельске мужественно сражаются шенкурята, — сказал он. И горячо поведал о том, как не покорялись интервентам люди в Шенкурске. Вот один из примеров. Собрал молодежь английский капитан, говоривший по-русски. Прославляя демократию Запада, он стал призывать юношей вступать добровольцами в армию. Распространялся о «благородной, святой задаче освобождения великой России», во имя, дескать, чего они и пришли сюда. По окончании речи капитан пригласил выступить желающих. Подчеркнул: можно говорить что угодно. У них, в свободном мире, это принято, за это не наказывают. Очевидно, англичанин надеялся на лояльность или попросту заигрывал с молодежью, польщенный к тому же тем, что купеческие сынки и дочки поаплодировали ему. Миша Моршнев, агитатор, воспользовался предложением капитана, взял слово и заговорил так:

— Ваша речь, господин капитан, вызвала у меня желание перефразировать мораль, которую выводит наш великий писатель Крылов из своей басни «Слон и моська». Я бы заключил ее сегодня таким образом: «Ай, моська, знать она сильна, коль своим лаем хочет возвестить свободу для слона».

Зал притих. Капитан вскинул голову, силясь понять, к чему клонит юноша. А тот, повернувшись к офицеру, спросил:

— Не много ли вы, англичане, берете на себя, заявляя, что несете нам свободу? — И тут же сам ответил: — Из учебника географии мы знаем, что вас, по крайней мере, вчетверо меньше, чем русских. Хочу сделать и другое уточнение: то, что вы называете свободой, по-нашему есть настоящее рабство. Вы переполнили тюрьмы, создали каторгу на Мудьюге. Разве это...

Капитан не выдержал, прервал речь Моршнева и, вопреки обещанию, приказал солдатам арестовать его. Приказ остался неисполненным, так как оратор оказался в большом кругу товарищей, из которого он незаметно исчез. Обозленный английский офицер ушел ни с чем.

Понравился Макару волнующий и в то же время забавный рассказ Ивана Богового. Скоро, мол, и у нас, в Архангельске, будут веселые приключения.

Но как ни радовался Макар предстоящему освобождению города, его беспокоила мысль: почему военком говорил о восстании уклончиво, тогда как вопрос о нем стоит уже конкретно?

Зашел к Суздальцевой. Вздохнув, она невесело ответила:

— Понимаю, Макар, твое нетерпение. Но видишь ли, приказ главкома отдан без учета имеющихся у нас сил. Наша Шестая отдельная армия приравнена к фронту, а войск у нее явно недостаточно, особенно если сопоставить их с войсками противника. Это подтвердила и принесенная тобой карта. Словом, командование считает приказ нереальным, пока нам не дадут подкреплений. Об этом Кузьмин пишет в Москву. Ему сподручней — с девятьсот третьего в партии.

Макар рассказал, что в Архангельске надеялись на прибытие Кедрова с войсками, готовили восстание, а когда узнали, что ему не пробиться, большую горечь испытывали.

— Да, — вздохнув, ответила Суздальцева. — Маловато сил было. Михаил Сергеевич командовал нашим фронтом, а сейчас он в Москве — начальник особого отдела ВЧК.

Боева опечалило такое разъяснение. Правда, он успокаивал себя тем, что Москва не может не дать подкреплений. Военком армии, например, был уверен в этом.

Как-то военком увидел Боева и пригласил его пойти с ним к пленным. Пригласил также итальянского социалиста Цирони. «Наверно, переводчик», — подумал Макар. Когда пришли к группе французов, военком первый поздоровался:

— Бонжур!

Удивленные пленные встали и ответили на приветствие. Военком попросил их сесть.

Полностью содержание беседы Боев узнал потом, сейчас же лишь по отдельным словам и главным образом по настроению солдат догадывался, о чем шла речь.

— С вами, наверно, уже говорили о нашей революции.

— Да, да, — послышались голоса.

Пленный в очках заерзал на месте и, поднявшись, попросил разрешения сказать. Начал осторожно, с опаской, но, заметив одобрительную улыбку на лице комиссара, осмелел. Смысл его речи сводился к одному: русские гордятся своей революцией, французы понимают это. Ведь они тоже совершали революцию еще в 1871 году.

— Абсолютно справедливо, — подхватил Кузьмин. — Мы, большевики, считаем себя преемниками коммунаров. И это естественно. Парижские пролетарии подняли красный флаг над ратушей, а петроградские рабочие — над Зимним дворцом. Карл Маркс говорил, что парижане в героическом порыве штурмовали небо. Мы горды, что наши предшественники — русские революционеры были в первых рядах этих героев. Михаил Сажин дрался в последних, самых ожесточенных боях. Елизавета Кушелева под псевдонимом Дмитриевой на площади Бланш вместе с француженкой Луизой Мишель командовала батальоном, и парижане называли ее богиней революции. Две Анны: Корвин-Круковская и Пустовойтова, эти, по выражению парижан, красные амазонки, сражались на Монмартре. Любовь трудовой Франции к русским героям баррикад легко можно представить. Теперь мы выражаем такую же любовь к тем французам, которые пришли к нам на помощь. Среди них Жак Садуль. Кстати, вы знаете его?