Мэгги О'Фаррелл - Хамнет

Внезапно дети опять одновременно положили яблоки на стол, словно подав друг другу молчаливый сигнал, потом переглянулись и снова взяли их, Джудит — левой рукой, а Хамнет — правой.

— Это похоже на зеркальное отражение, — заметил он. — Может, они задуманы как одна разделенная пополам личность.

Без чепчиков локоны на их головах отливали золотом.

Он встретил своего отца, Джона, в коридоре, отец как раз вышел из мастерской.

Мужчины остановились, пристально глядя друг на друга.

Отец, подняв руку, потер щетину на подбородке. Он нервно сглотнул, и кадык на его шее резко дернулся. Потом, то ли что-то буркнув, то ли кашлянув, он отступил в сторону и вернулся в мастерскую.

Повсюду, куда бы он ни смотрел, ему вспоминался Хамнет. Вот он, двухлетний малыш, ухватился за подоконник и, вытянув шею, смотрит на улицу и тычет в стекло пальчиком, показывая на проходящую лошадь. В младенчестве они с Джудит лежали рядышком в колыбели, замечательные и ладные, как пара буханок. Возвращаясь из школы, он так хлопал дверью, что сыпалась штукатурка, чем вызывал недовольные возгласы и брань Мэри. Он забрасывал мяч в кольцо, подолгу играя прямо под окнами. А делая домашние задания, Хамнет частенько поворачивался к отцу, спрашивая об одном из греческих времен, и на его измазанной мелом щеке белела то ли запятая, то ли скобка. Однажды с заднего двора донесся его восторженный голос: «Смотрите, как птица разгуливает по спине свиньи!»

Жена его, бледная и осунувшаяся, жила в каком-то безмолвном оцепенении, старшая дочь так разозлилась на весь мир, что огрызалась и ворчала по любому поводу. Его младшая дочь продолжала плакать; она плакала, казалось, непрерывно, положив голову на стол, или стоя в дверях, или лежа в кровати, умоляя оставить ее в покое, иначе ей будет еще хуже.

И над всем этим в доме довлели удушающие запахи кожи, дубящих растворов, вымоченных шкур и паленого меха: они преследовали его повсюду. Как же он прожил столько лет в этом доме? Он вдруг осознал, что не в силах больше дышать этим прокисшим воздухом. Стук в окно мастерской, болтовня клиентов, желавших купить перчатки, выбрать их, примерить, и бесконечные обсуждения отделок из бусин, пуговок и кружев. Нескончаемые разговоры, в которых заодно досконально обсуждались достоинства и недостатки тех или иных торговцев, дубильщиков, фермеров, дворян, цены на шелк и затраты на шерсть, поведение тех или иных членов гильдии на собраниях и обсуждение вероятной кандидатуры олдермена в будущем году.

Такое существование стало невыносимым. Вся эта жизнь. Он чувствовал, что запутался в безумной паутине, ее липкие нити готовы затянуть и удушить его, как бы он ни изворачивался. Вынужденный вернуться сюда, в этот город, в этот дом, он начал бояться того, что уже никогда не сможет вырваться обратно на свободу; общее горе, эта утрата, могут удержать его здесь, могут разрушить все, чего он добился в Лондоне. Без него созданная им труппа погрузится в хаос, их ждет распад; они потеряют все деньги и разбегутся; или найдут другого руководителя; не успеют подготовить новую пьесу к следующему сезону, или успеют, и она окажется лучше написанных им; и тогда на театральных афишах появится имя нового автора, его заменит удачливый новичок, от его услуг откажутся, он станет никому не нужным. Он мог потерять все, что успел создать. Жизнь театров на редкость прихотлива, тонка и хрупка. Частенько он думал о том, что более всего она подобна кружевным украшениям на отцовских перчатках: прекрасно смотрится, такое тончайшее дополнение, но за ним скрывается кропотливый труд мастера, полный неудачных проб и ошибок. Ему необходимо быть там, постоянно, обеспечивая должным образом репетиции, дабы все шло в согласии и с планами. И он жаждал, буквально жаждал, оказаться опять в тесных четырех стенах своей съемной мансарды, где никто не будет искать и о чем-то просить его, отвлекать докучливыми разговорами, где вся обстановка состоит из письменного стола, кровати и сундука. Нигде больше он не сможет избежать суетливой людской жизни; нигде больше не сумеет отрешиться от этого мира и раствориться в другом, стать всего лишь рукой, водящей чернильным пером, и видеть лишь, как слова стекают с его черного кончика. И по мере появления новых слов, по мере их складывания в строчки он переносился в некий прекрасный мир, такой притягательный и умиротворяющий, сокровенный и радостный, что тяготы всего прочего просто исчезали.