Роберт Лоу - Лев пробуждается

С другой стороны, это лучше, чем другая альтернатива для сына бедного дворянина. Единственный предмет гордости Ральфа де Одингеззелеса заключался в том, что он состоит в родстве с архидиаконом, а его дед был известным рыцарем ристалищ, однажды побитым до измятого металла сводным братом французского короля сэром Уильямом де Валенсом.

Со временем Ральфа произведут в рыцари, и ему больше не придется сносить побои, не смея дать сдачи. Эта мысль заставила его забыться и улыбнуться.

Крессингем кисло поглядел на ухмыляющегося оруженосца, держащего gardecorps. Элегантное одеяние было окрашено в новый оттенок синего, так восхитивший французского короля, что тот сделал его своим цветом. Недипломатично, подумал Крессингем, делая мысленную пометку ни в коем случае не надевать его в присутствии Длинноногого.

Ему не очень-то хотелось надевать gardecorps , и, правду сказать, он вообще ненавидел это одеяние как раз по причине, вынуждавшей его носить: он толст и скрывает это. Крессингем понимал, что в том отнюдь не его вина, ведь он более распорядитель, нежели воин, но за расчеты да подсчеты в рыцари не посвящают, с горечью подумал он, несмотря на восторги короля и любовь людей, знающих дело.

Как всегда, был момент дикого торжества по поводу достигнутого, хоть он и не один из этих безмозглых головорезов с копьями: казначей Шотландии, пусть даже эта проклятая Богом страна, сущий сосуд для мочи, — пост, приносящий не только могущество, но и несметную прибыль.

Неизменно за этим ликованием последовала вспышка безмерного ужаса, что король может проведать, какую именно прибыль; Крессингем зажмурился при воспоминании о высоченном, как башня, Эдуарде Плантагенете, об обвисших веках, придающих ему зловещий вид, о его негромком шепелявом голосе и громадных, длиннющих ручищах. Он содрогнулся. Будто гротескная обезьяноподобная химера, изваянная высоко под соборным карнизом, но столь же непредсказуемо лют, как настоящие обезьяны.

И отвесил Ральфу де Одингеззелесу оплеуху за это — за ухмылку, за приспущенные веки Эдуарда и за этого инфернального разбойника Уоллеса, а еще за то, что придется дожидаться в этом тлетворном местечке прибытия де Варенна, графа Суррейского. И еще оплеуху с другой стороны за само прибытие де Варенна — хромого старого козла, сетующего на холод, ломоту и на то, что пытался удалиться в свои поместья, ибо слишком стар для походов.

Последнее Крессингем не оспаривал и снова стукнул Ральфа за то, что де Варенну не хватило приличия помереть по пути с армией на север, оставив Крессингему лучшую комнату в Роксбурге, с камином и клересторием.

Но хуже всего, конечно, неразбериха, которую сие посеет, и издержки. Боже, издержки… Эдуард взовьется, увидев цифры, это уж наверняка, и пожелает, чтобы его собственные клерки-борзописцы с перепачканными чернилами пальцами покорпели над свитками. И уж Бог ведает, что они могут раскопать, а при мысли о том, что после предпримет король, Крессингем едва не опростался в штаны.

Ральф де Одингеззелес, сдерживаясь, чтобы не потереть уши, подошел к сундуку в углу и достал пояс с кинжалом, кошель и ключи — символ пожалованного Крессингему звания казначея, призванный мгновенно понуждать к почтению.

Подобно большинству таких установлений, сие прячет истину за пеленами, будто статуи Царицы Небесной в Богородичные праздники; всякому известно, что скотты кличут Крессингема не иначе как «Козночей», и вовсе не надобно знать сей варварский диалект, чтобы понять, что «Козночей» — поносный обыгрыш его титула.

И все же он самый могущественный человек в Шотландии — просто потому, что держит в руках тесемки кошеля, протянутого ему сейчас Ральфом.

Тот помог застегнуть пояс, потом поправил руки господина в рукавах длинного свободного gardecorps ; Крессингем утешал себя фактом, что хотя бы его gardecorps выглядит изысканно. Ни крикливых цветов, ни золотых фестонов по краю, ни длинных прорезей по бокам, ни трехфутовых стол. Простой черный, с рыжей оторочкой из vair [45] Беличий мех ( фр .). вокруг рукавов и шеи, как причитается лицу неподкупному и достойному.

— Ныне разговеюсь, — сказал Крессингем, и Ральф де Одингеззелес, кивнув, отступил на шаг и поклонился.

— Сенешаль здесь. Брат Якобус також.

Насупившись, Крессингем проглотил богохульство: да неужто нельзя встать и немножко поесть? Он взмахом отослал пажа за едой, велев ему впустить сенешаля, после чего в задумчивости остановился у закрытого ставнями окна, глядя через щелки вместо того, чтобы впустить сквозняк: холод стоит даже в августе. За окном текла река, сверкая, как ртуть, и Крессингем полюбовался Тевиотом с одной стороны и Твидом с другой, благодаря чему замок будто плыл по морю этаким каменным пряником в виде ладьи.