Зиновий Давыдов - Корабельная слободка

Елисей Белянкин, покончив с разноской почты, оставил суму свою на почтовом дворе и тоже завернул на пристань. Был уже вечер, но Елисей не пошел домой. Он снял с головы тяжелую каску и прикорнул на каменной ступеньке пристани, в углу.

Люди, толпившиеся весь день на пристани, стали к вечеру расходиться. Только одинокие фигуры блуждали еще по набережной, пересчитывая корабли, поставленные поперек рейда.

В восемь часов вечера на всех этих кораблях горнисты сыграли в последний раз зорю. Началась церемония спуска флага; он больше не поднимется на этих кораблях никогда.

Команды стали съезжать с кораблей на берег. Потом стало тихо. Но вскоре раздался глухой треск. Вода в бухте клокотала, как на мельнице. Елисей вскочил и подбежал к краю балюстрады.

Корабли быстро погружались в воду. Вот уже и верхние палубы под водой, одни палубные надстройки виднеются. Вот и они ушли под воду, и мачты всё укорачиваются, укорачиваются… Вода не бурлит больше; над ее поверхностью тычками торчат верхушки мачт, и что-то плавает вокруг них — какие-то обрывки, обломки, — ночь, темно, не разобрать.

Но что это? Елисей всматривается и видит, что между этими тычками и обломками остался на поверхности воды один корабль. Он стоит крепко, как в бою при Синопе. Он хочет жить и бороться. Он не хочет идти на дно. И Елисей узнает старого знакомого. Это корабль «Три святителя». В бою при Синопе он стоял позади «Императрицы Марии», слева. Когда Елисея подняли после ранения, то первое, что бросилось ему в глаза, — это корабль «Три святителя». Да, и Елисей и корабль этот — оба они были в сражении при Синопе.

Ночь была прохладная. Елисей продрог. Ему хотелось есть. Он подобрал свою каску и поплелся было домой.

Путь лежал через Цыганскую слободку. Обитатели слободки еще не ложились. Кое-где дымили костры, и старые цыганки мешали деревянными ложками в закоптелых котлах, подвешенных над огнем. И светло было в окнах цыганского кабачка. Из раскрытой двери вырывался на улицу звон гитары и топот ног.

«Эх-ма! — подумал Елисей. — Горе, что ли, размыкать? Вот были мы в сражении при Синопе, а теперь, значит, нас на дно. Зайдем в кабачок, пропьем пятачок».

Елисея обдало в дверях запахом виноградного вина и жареной рыбы. За грязными столами, ничем не покрытыми, сидели провиантские комиссары с кораблей, штабные писаря и какие-то господские лакеи в рваных ливреях. В углу клевал носом Яшка, привратник генеральши Неплюевой. Яшкина кружка уже была пуста.

Елисей подсел к Яшке и спросил себе вина и рыбы. Попивая вино и закусывая, Елисей глядел, как матрос Петр Кошка с фрегата «Кагул» отплясывает между столами с известной в Севастополе красавицей-цыганкой Марфой. Вокруг пляшущих ходил с гитарой Марфин муж, рослый цыган Гаврила, в стоптанных лакированных сапогах и синей поддевке. Черная окладистая борода у Гаврилы была заплетена в тонкие косички, а в косички вплетены были серебряные колечки.

— Ай-нэ! [42] По-цыгански: «А ну!» — вскрикивал Гаврила и начинал молотить по нижней доске гитары, обращая гитару на минуту в бубен.

И тогда, сбив набекрень бескозырку, еще яростней топал по земляному полу Петр Кошка; и Марфа плыла перед ним лебедем, перекладывая из руки в руку шелковый платочек.

— Пошел наш Кошка чуды чудить, — молвил Елисей Яшке.

Яшка встрепенулся, заглянул в свою пустую кружку, поглядел и на Елисея и снова уронил голову на грудь.

— Ну, Кошка, — крикнул матросу Елисей, — пляши! Все равно не миновать тебе на корабле плетки. Забубенная голова твоя…

— Никого не боюсь! — гаркнул Кошка на весь кабачок. — Француза побью, англичанина разобью… Буду рубать их в пень… Со мною не шути!

И Кошка продолжал выбрасывать ноги и размахивать руками, и пот катил с него в три ручья.

— По всем статьям морского устава! — кричал он, пускаясь вприсядку. — Дуй, Марфа, и боле никаких!

То выпрямляясь, то снова приседая, он стал выкрикивать одно за другим:

Но тут Кошка наткнулся на пустой бочонок и свалился подле него, мокрый и обессиленный. Марфу с Гаврилой словно ветром сдуло: сверкнув глазами, они мигом вынеслись в открытую дверь.

Сразу стало тихо в кабачке. Только светильни потрескивали в плошках на стойке, да бормотал что-то Яшка спросонок, да Елисей все пытался поведать ему свою тоску-печаль.

— Стоит корабль и не шелохнется, — рассказывал Елисей Яшке о том, что произошло в эту ночь на рейде. — Ни в какую не идет. Сверли не сверли, а такой не поддастся. Синопец-корабль! Да, брат, был в сражении при Синопе.