Зиновий Давыдов - Корабельная слободка

— Да, — сказал он, опустив графин на стол, — мы не можем выйти в море соединенно, а потому подвергаемся опасности быть разбитыми по частям. Мы сами на это идем… Да, славное самоубийство, честь будет спасена… Но надо еще спасать Россию. Не умирать нам нужно, а защищаться с оружием в руках, защищать родное пепелище… да, до последней капли крови. А потому… осмелюсь… да, осмелюсь… предложить другой способ защиты. Осмелюсь… предлагаю — заградить неприятелю вход на Севастопольский рейд. Как заградить? Заградить потоплением нескольких наших кораблей. Своими руками губить… — у Зорина задрожала нижняя челюсть, — губить, что всего дороже сердцу… корабли наши… Трудно, тяжко… Да ничего не поделаешь… приходится… потопить. А самим, всем нам, сойти на берег и защищать Севастополь, пепелище наше… да, до последней капли крови.

Зорин говорил, а Корнилов рассеянно блуждал глазами по всему кругу командиров, собравшихся у него для рокового решения. Но рассеянность Корнилова была только кажущейся: начальник морского штаба все видел. Он видел, как сочувственно слушают участники военного совета все то, что с такой решимостью выкладывает перед ними Зорин, по внешности не больно казистый офицер, с простым, точно у парусного мастера, лицом.

Но вот Зорин кончил, он сделал наконец несколько глотков из стакана… И Корнилов услышал, как гул пошел по кругу и отдельные голоса стали покрывать этот гул. Корнилов с болью прислушивался к этим голосам.

— Мы не сомневаемся в храбрости офицеров и матросов. Синоп тому порука, — доносился до Корнилова чей-то низкий грудной голос. — У нас хватит умения погибнуть в открытом бою, если это необходимо для пользы и чести отечества. Но наша гибель — это еще не выход из положения.

— Да, это так, — услышал Корнилов другой голос. — Если мы выведем флот в море, то оставим Севастополь без всякой защиты. Мы сами погибнем и Севастополь погубим. И если уж умирать, то лучше сложить головы на севастопольских бастионах. Не камнем пойти на дно моря, а грудью стать у стен Севастополя, преградить неприятельскому флоту доступ на рейд, задержать врага, дождаться помощи…

Корнилов сидел бледный. Лицо его нахмурилось. Он и вовсе не смотрел теперь на тех, кто говорил. Он не мог согласиться с тем, что слышал. Владимир Алексеевич взглянул только на Нахимова, ища у него поддержки. Но Нахимов молчал, занятый своей трубкой. Перочинным ножичком он обскреб у нее обуглившиеся края и теперь тщательно полировал ее носовым платком. Казалось, ничто в мире не интересовало Нахимова, кроме этого обкуренного кусочка дерева. Но Павла Степановича выдавали стиснутые губы, вытопорщенные усы, насупленный лоб, по которому вдруг прошли глубокие борозды прежде едва заметных морщин. Похоже было, что возня с трубкой — только видимость и что совсем другому отданы в этот грозный час все помыслы синопского героя.

— Павел Степанович! — услышал он обращенный к нему голос Корнилова. — Вы что скажете? Вы согласны со мной? Мы вместе выйдем в море, всем флотом. Мы — черноморский флот…

Нахимов поднял голову и взглянул на Корнилова. Потом положил на стол перед собою трубку и носовой платок. И встал.

— Задача, Владимир Алексеевич… — сказал он, отодвигая от себя трубку вместе с платком. — Да-с, в чем задача? Задача в том, чтобы не пустить вражескую армаду сюда на рейд. Однако нам вытянуться в море на виду у неприятеля с его паровыми кораблями… Рискованно это; да, весьма. Здесь верно говорили: сможем попасть в неудобное положение, если будем застигнуты штилем. Надо трезво оценить положение. Оно не безвыходно. Нет. Вот так.

Нахимов протянул руку за платком и трубкой, сунул их в карман и, не взглянув на Корнилова, сел.

Корнилов в кресле у себя весь выгнулся вперед. Он побледнел еще больше, и под горящими глазами у него резко обозначились черные круги. Возгласы одобрения тому, что сказал Нахимов, разрывали Владимиру Алексеевичу сердце, а он словно не мог отвести глаз от графина с водой, в котором играл солнечный луч.

Но в это время в кабинет вошел лейтенант Стеценко и, вытянувшись, остановился в дверях. Корнилов заметил его и поманил пальцем. Стеценко быстро подошел и, наклонившись, топотом доложил:

— Светлейший прибыл с Альмы в Севастополь и находится на четвертой батарее.

— Сейчас, — шепнул ему Корнилов. — Господа! — сказал он решительно, поднявшись с места. — Ясно все. Готовьтесь к выходу в море, как было изложено мною. Будет дан сигнал, что кому делать.