Зиновий Давыдов - Корабельная слободка

— Даша, Дашенька!

Дедушка наконец понял. Все это — не сон и не бред. На вороном коне едет верхом Даша Александрова и ведет за собой три повозки раненых. А за повозками плетутся гурьбою другие — видимо, те, которых держат еще ноги.

Против дедушкина домика Даша остановила коня. И позади нее тоже остановились повозки и люди.

«Двух дней не прошло, как уехала я, — подумала Даша, — а вот с чем приехала».

Дедушка стоял попрежнему у ворот, кутаясь в свое пальтецо. Кудряшова куда-то исчезла. Дедушку оглушали эти крики на улице.

— Худые вести, Петр Иринеич, — обратился он опять, как вчера, к самому себе. — Правду молвил казак: худые вести.

Даша соскочила с коня и дала Мишуку Белянкину подержать его за повод. Она подбежала к дедушке и обхватила его шею руками.

— Дедушка! — сказала она нежно и вся затрепетала. — Прости, дедушка, что бросила тебя одного. Вот видишь, какое дело…

И она показала рукой на свои повозки.

А там, около повозок, уже толпились женщины с ушатами воды, с ковшами бузы, с кринками молока, с краюхами белого хлеба. И потчевали всем этим раненых. А солдат с обмотанной головой у передней повозки всем рассказывал про Дарью Александровну, и про балочку близ Альмы, и как Дарья Александровна управлялась там целый день — и обмывала, и перевязывала, и ласковым словом дарила. И Кудряшова тут выбежала из ворот с целым ведром яблок и стала трещать:

— А что, не говорила я, не говорила? Еще вчерашний день, вижу, дедушка Перепетуй к помойке идет…

Но на Кудряшову закричали, чтобы перестала болтать пустое; пусть лучше солдат рассказывает.

А Даша все еще ластилась к дедушке, у которого из глаз бежали по морщинистым щекам слезы.

— Как же ты… как же ты… Дашенька… на такое решилась? — пробормотал он наконец, и губы у него задрожали, а глаза стали совсем красными. — И кто тебе это насоветовал? И как же ты теперь жить будешь?

— Не было, дедушка, у меня никого советчиков, — сказала Даша. — У тебя спроситься боялась: рассердишься и не пустишь. Да ты, дедушка, не беспокойся: я забегать к тебе стану и приберу и, что надо, сделаю. А теперь прощай, дедушка. Надо мне свезти в госпиталь этих… браточков моих… Браточки! — крикнула она обернувшись. — Собирайся! Ермолай Макарович!

И все очень удивились, когда солдат с обвязанной головой крикнул по-военному на всю Широкую улицу:

— Слушаюсь, Дарья Александровна!

И стала теперь матросская сирота Даша из Кривой балки в Корабельной слободке — Дарьей Александровной. Она взяла из рук Мишука повод, вскочила на лошадь, как заправский гусар, и повела свой обоз дальше по Широкой улице, к морскому госпиталю.

Пока в Корабельной слободке утром 9 сентября происходили эти события, к зданию морского штаба на Городской стороне подъезжали в извозчичьих пролетках командиры кораблей черноморского флота. В парадных мундирах и с треугольными шляпами в руках поднимались они на второй этаж по лестнице, устланной ковровой дорожкой, и через комнату адъютанта проходили в кабинет начальника штаба черноморского флота вице-адмирала Владимира Алексеевича Корнилова.

Огромный кабинет Корнилова был весь в коврах на полу и в географических картах по стенам. У большого окна, которое глядело на Севастопольскую бухту, был укреплен на тумбе медный глобус. Около глобуса стоял Нахимов и задумчиво поворачивал его и водил пальцем по морским путям земного шара.

— Павел Степанович, прошу, — услышал он голос Корнилова. — Прошу, господа, садиться.

Все уселись за круглый стол, на стулья с плетеными сиденьями и высокими спинками. Остался стоять один Корнилов.

Позади него с полу до потолка поднимался в золоченой раме портрет Николая Первого во весь рост. Царь красовался, как обычно, в белых лосинных рейтузах, с неестественно выпяченной грудью, с лицом грозным и взглядом, который должен был повергать всякого в трепет. Но боевые командиры не смотрели на портрет царя. Ведь царь был за две тысячи с лишним верст, в Петербурге. А спасать Севастополь и Россию будут здесь русские люди, видимо, одни, без царя.

Корнилов кашлянул, обвел глазами весь круг присутствующих и начал так:

— Господа! Вам известно, что армия наша отступает к Севастополю. Положение таково, что неприятель может распространиться к Инкерману и начать обстрел наших кораблей с высот инкерманских. Если подобное произойдет, то геройское сопротивление наше не спасет нас. Страшная опасность нависла над нами. Черноморскому флоту грозит гибель, позорный плен. Не допустим этого; не дадим такого торжества врагу.