Юрий Давыдов - Жемчужины Филда

Почему же непременно в Пруссию? Только это и возмущало теперь старого человека, бесконечно усталого от власти или безвластия, никак он не мог ни перевешать, ни замуровать фанатиков-бомбистов. В Пруссию? О нет, поселился бы здесь, в Ливадии — частное лицо, избавленное от покушений неумытых нигилистов, а вместе от больших и малых дворцовых выходов, Марсова поля и Михайловского манежа, от депеш, дипломатов, раутов, от министров, генералов, сенаторов, от бесконечных бумаг: «По указу Его Императорского Величества…»

Старый человек сидел на веранде, рдел в темноте кончик сигары, старый сеттер Милорд, одержимый собачьим недугом, вздыхал и потягивался. Провожая взглядом падучую звезду, ловя пролет летучей мыши, Александр Освободитель хотел верить и верил, что его дядюшка, Александр Благословенный, променял в кануны Сенатской шапку Мономаха на посох странника.

Старый человек, освободитель крестьян, хотел верить и верил в желанье свое и готовность освободить престол. Но Александр Благословенный, освободитель Европы от Наполеонова ига, Александр Благословенный, сохраняя династию, загодя завещал корону младшему брату. Фанатики же бомбисты… Несуразно именуясь «Народной волей», они требуют Учредительное собрание, избранное свободно, всеобщим голосованием… Какая иллюзия, какой мираж. Воля народная исполнена, рабство пало по манию царя. А династия ведь тоже избрана всенародно, но бомбистам никогда, никогда не станет внятным бремя его, государя, семейной ответственности, фамильного долга.

Старый человек жалел себя давней-давней жалостью, как, бывало, в покоях у бабушки, где розовел барвинок. Но, Боже мой, как ему не хотелось возвращаться в Петербург, в Зимний!

Однажды за картами — играли в ералаш — он подумал, что безумцы откажутся от своих замыслов, ибо в извращенной натуре фанатиков есть, это надо признать, есть нечто рыцарственное. Он сказал об этом вслух и кротко улыбнулся замешательству партнеров. Сказал, что думал, но в том, что он так думал, веяла надежда на чудо.

На сон грядущий он часто перечитывал главу из Фомы Кемпийского «О пользе несчастий». В ту ночь с февраля на март он почувствовал не смиренное упование на царя царствующих, а душевную и телесную полноту бытия. Жить, жить долго и счастливо — так будет. Он погасил свечи, распахнул форточку и, не боясь простуды, всей грудью дышал. Весной пахло, весной, капелью.

«Судьба обрекла меня на раннюю гибель…»

Угрюмый студент бросил перо, сжал голову руками. Он не выносил, когда соседского мальчика душил коклюш. Ночью приступы кашля казались нескончаемыми. Угрюмый жилец неопрятного доходного дома в Симбирской улице не мог терять времени — надо хорошенько выспаться. Он знал, что прикажет себе уснуть и будет спать крепко. Но прежде вот это…

«Судьба обрекла меня на раннюю гибель, и я не увижу победы, не буду жить ни одного дня, ни одного часа в светлое время торжества, но считаю, что своей смертью сделаю все, что должен был сделать, и большего от меня никто на свете требовать не может».

— Я так счастлив, что… Мне даже страшно, что я нынче так счастлив, — доверительно сказал государь генерал-адъютанту и улыбнулся кротко, как и вчера за игрой в ералаш.

Отправляясь в Михайловский манеж на воскресный, церемониально-торжественный развод караулов, он все еще ощущал ночной прилив душевной и телесной бодрости.

Генерал-адъютант провожал государя до Комендантского подъезда. Все было допожарным, таким, каким было полвека с лишним назад, когда гадкая извозчичья карета привезла испуганного мальчика из Аничкова в Зимний.

Как многих старых людей, Александра Николаевича посещали мгновения, которые он называл «зарницами»; отчетливо и вместе таинственно выхватывались из тьмы минувшего подробности, давно исчезнувшие, ощущения, давно утраченные. Он сознавал, что «зарницы» словно бы гонцы приближающейся смерти, однако нисколько не пугался, напротив, испытывал что-то похожее на благодарность, а подчас и умиление.

Правда, в сенях Комендантского подъезда он давно уж не встречал испуганного мальчика, да и сейчас не встретил, но с «зарницей» не разминулся: мальчики, мальчики, мальчики на зеленой царскосельской лужайке. Вдвоем с мама́ они верхами принимали парад воспитанников сиротского корпуса. Детки были ровесниками ему, Саше; были и погодки, даже и грудные младенцы в белых рубашечках с красными погончиками. Малюток несли мамки в кокошниках, следом маршировали кадетики в военных курточках с погончиками тоже красными, а рядом выступали классные дамы в синих форменных платьях…