Юрий Давыдов - Жемчужины Филда

Били барабаны, били громко, потом разом смолкли. А Губастик знай насвистывал прозрачно и ясно, наперекор ненастью. Капитан-лейтенант без шинели, мундир распахнут, сабля наголо, быстролетно улыбнулся мальчику: «Ай да снегирь!»

В штатной ведомости этот «снегирь» значился Федором Андреевым. Вообще-то таких, как он, не трудясь запоминанием, звали Федулами. «Федул, чего губы надул». А еще звали Губанами, Губарями, Губастиками. «Губы толсты, ступай во флейщики»… Во флейщики, а не флейтисты. Те, музыканты партикулярные, не «флейта» произносят, а на манир италианский: «Flauto». В оркестрах же военной музыки служили малолетки из солдатских детей.

На улыбку штаб-офицера мальчик в кивере с ярко-красным, как грудка снегиря, султанчиком отозвался снегириным «рюм-рюм-рюм», звук этот на мгновение опечалил капитан-лейтенанта. Дома, на Васильевском, матушка держала певчих птах, снегирей любила за простодушную доверчивость. А этот Федул-Губан опять насвистывал в среднем регистре. «Что ты заводишь песню военну флейте подобно, Снегирь…»

Едва расщелилась Галерная улица, налетела ребячья стайка, семенила вприпрыжку, выскакивая навыпередки, одаряла флейщика восхищенной завистью. Всегда это было лестно, а нынче вдвойне — Губастик краем глаза видел «кульера».

И верно, то был рассыльный из «Общества дилижансов». На прошлой неделе имел он поручение к г-ну Кюхельбекеру; г-н Кюхельбекер квартировал у младшего брата, флота лейтенанта.

Мальчик на побегушках при виде флейщика-сверстника не ударил лицом в грязь: титуловал себя «кульером». Ха! Курьеры при министерствах, а не в частных заведениях. Да ладно уж, Федор Андреев, человек военный, снизошел к слабости, провел скорохода в офицерский флигель. Тем бы и кончилось, не вступи они в беседу. Это на обратном пути кульера, за воротами. Тотчас и обнаружилось несогласие.

Вся штука в том, что флейщик объявил: наш, мол, лейтенант ходил вкруг света на шлюпе «Аполлон». Сказано было весьма ловко, эдак горделиво-скромно-намекающе: дескать, и я, Андреев Федор, находился на палубе «Аполлона». Однако кульер не приспустил флаг. Парировал: «Вкруг света и хилому вподым, а ты, брат, попробуй-ка из Питера аж в Москву». Тоже, знаете ли, сказано было ловко: будто кульер, когда захочет, надевает плисовую поддевку и княжит на облучке дилижанса. Губан смерил кульера уничижающим взглядом и пропел: «По ухабам трюх-трюх, лошаденка пук-пук», — и выдвинул мортиру корабельной философии: «Кто в море-окияне не маялся, тот Богу не маливался. Месяцами без берега!» Посыльный усмехнулся: «Месяца-а-ами. Сталоть… Нет, ты пойми, голова, у нас не шлюп какой-то, а скорая карета: семь ден — и Белокаменная!»

Может, и подрались бы, да схлопотали подзатыльники от вахтенного привратника. Разошлись, недовольные друг другом. А сейчас, на марше, флейщик, освещенный ребячьей завистью, был очень доволен.

Но вот по знаку своего старосты барабанщики мгновенно-округлым движением выпростали из гнезд в медных бляхах барабанные палочки, тугая телячья кожа отозвалась дробным раскатом, и флотский экипаж, батальону равный, хлынул из горловины Галерной улицы на Сенатскую.

Небо сразу раздалось широко, нараспашку. Толстые тучи, орудийно клубясь, порошили острыми снежинками. Слева поодаль державный конь на Гром-камне хрипел, оседая крупом. Пропасть чуял?

Грозные знамения оставались, однако, незамеченными. Никто не знаменовался щепотью ни в мятежных полках, ни в тех, что присягнули Николаю. Гвардейский флотский экипаж развернулся фронтально на фланге сотоварищей-бунтовщиков из Московского полка и лейб-гренадерского. И вот она, огромная косморама противостояния. Тут бы изобразить перво-наперво конную гвардию, она уже недружно, без азарта атаковывала мятежников, да боязно потерять из виду мальчика с флейтой в озябших руках.

Флейщик Андреев Федор вспотел на марше, а теперь остыл, зазяб. Впору флейту за пазуху и крест-накрест хлопать по бокам, как ваньки-извозчики на бирже. И вдруг Губан отшатнулся, будто под нос пылающую головешку сунули: кавалергарды!

Нет, не примерещилось — двинулись на мятежников двумя эскадронами, вознося над гривами тусклый блеск палашей. Снегирь обомлел. Его сгребли в охапку и споро, словно в три гребка, убрали в тыл. Он слышал:

«В штыки надо, ребята. Кобыла на штык не пойдет!» — «Нет, дура лучше достанет, пулей надо, пулей». Он услышал выстрелы. А поворот эскадрона и как повалились кавалергарды с картинных коней, этого не увидел. «Ну, Федул, чего ж губы-то не надул?» Ах, стыд-то какой. Досадливо работая локтем, Губанчик стал продираться вперед.