Юрий Давыдов - Жемчужины Филда

Сообразуясь с монаршим милосердием, повесить Пестеля, Рылеева, Муравьева-Апостола, Бестужева-Рюмина, Каховского.

Это милосердие не имело, казалось бы, ни малейшего отношения к штабс-капитану Матушкину. А между тем… О, тайная пружинка «между тем», она свое сделает: несколько мгновений спустя полицмейстер разнесет вдребезги безмолвие квартиры скромного гарнизонного инженера.

А пока из белесой ночной прозелени доносились трещотка сторожа Андреевского рынка, сиплый, как матерщина, лай Трезора.

Матушкин бессонницей не мучился. Выходил во двор и, улыбаясь, заглядывал в дровяной сарай. Возвращаясь, оглаживал чертежи. Разнежив ладонь, произносил: «Ибо!», вознося к потолку указательный палец, что не имело никакого отношения к полицмейстеру, хотя тот и занимал второй этаж этого дома в 6-й линии Васильевского острова.

Службу Матушкин начинал совсем на другом острове. Прапорщиком получил он назначение в инженерную команду Свеаборгской крепости, расположенной на архипелаге близ Гельсингфорса. Молодому инженеру поручили исправление форта на острове Лонгерн. Впоследствии на Лонгерне был заточен секретный арестант, ныне известный и школьнику, но я не так прост, чтобы тотчас открыть его имя. Работать надо, работать.

Увы, в распоряжении прапорщика находилась кандальная рота, не склонная к трудовому энтузиазму. Матушкин маялся, пока из маеты, как из сора, не возник замысел, прямо скажем, грандиозный. Проект таинственного соотносился и с высокой поэзией вечного движения морских волн, и с низкой прозой брякающих кандалов.

Увлеченный математическими расчетами, прапорщик почти и не заметил, как его окрутила Настасья Яблокова. Она непременно желала за дворянина, пусть и худородного. Ее батюшка, костромич, держал на островах всю торговлю, не чураясь контрабанды. Но молодых объехал на кривой — приданого кот наплакал. Серчая на папашу, Настасья бранила мужа: «Рахманный!» Маменька недоумевала: «рахманный» — завсегда щеголь, гуляка праздный. А дочь полагала, что «рахманный» — завсегда тихоня и недотепа. Семантически правы были обе; фактически — Настасья. Сам же Матушкин пребывал в рассеянности.

Местоположение его службы переменилось случайно.

Шеф корпуса военных инженеров ревизовал балтийские крепости. В Свеаборгской ему показали между прочими и чертежи обновленных укреплений островка Лонгерн. Великий князь призвал автора. Его высочеству была внятна Красота Геометрии. «Хочешь служить в Петербурге?» — спросил великий князь. Матушкин отвечал, что готов служить, где прикажут.

Шефом корпуса был тогда Николай Павлович. Теперь он царствовал. Штабс-капитан не искал случая напомнить о себе. Настасья щуняла мужа. Рахманный, по обыкновению, отмалчивался.

Случалось, правда, вот как сейчас, в эту ночь, случалось, думал не без некоторой шаловливости: а хорошо бы, хе-хе, показать государю и машину в сарае, и чертежи… «Ну-ка, объясни!» — склонился государь, пораженный Красотой Геометрии. «Тс-с, — осадил государя благодетель рода человеческого, — Настасья Яковлевна почивает». — «Извини, извини», — понизил голос Николай Павлович и… и Матушкин вскочил с кресла: дверной молоток дробил, как бутылочное стекло, прозелень полуночи.

Полицмейстер дышал туманами и ромом. Ах, Матушкин не слышал — испуг убил обоняние. В испуге вихрился прошлогодний, декабрьский страх. Тогда, после восстания на Сенатской, по всему Петербургу изымали злоумышленников и соумышленников. Матушкин, разумеется, ни сном ни духом. Но он понимал, что там, где есть государь император, там быть не смеет другой благодетель человечества.

«Дело важности чрезвычайной», — протрубил полковник, махина страшенная, следуя в комнаты и нисколько не опасаясь штабс-капитанши. Напрасно! Гневно отстукивая твердыми, как репки, пятками, она появилась из спальной. «Сударыня… Сударыня…» — посторонился полковник. А Матушкин простер руки, словно ныряя в девятый вал. Сцена завершилась мануальными жестами полицмейстера, и Настасья Яковлевна, укрощенная, удалилась на цыпочках.

Полковник глухим бубном объяснил суть дела. И, не дожидаясь ответа, коротко кивнул.

Половицы стенали под его стопами. Матушкин, столбенея, незряче вперился в спину полицмейстера.

Его уж не было, когда в напольных часах щелкнуло, что-то обреченно соскочило, а за распахнутыми окнами раздался резкий дребезг, как под быстрыми санями на комьях мерзлой грязи. Матушкин в отчаянии схватился за голову: в дровяном сарае самоуничтожился Вечный Двигатель, изобретенный штабс-капитаном, благодетелем рода человеческого.