Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

Глухое небо обозначилось первыми звездами. К ним несколько раз подходили проведать. Качали головами и понуро отходили. В одной из проходящих поодаль теней Марийка признала фигуру отца.

День прошел. Над речкой Черной завис туман.

Казак, ехавший рядом с Тамарским, указывая на мерцающие точки, устало заметил:

— Кажись, они.

Подъехав ближе, увидели суматошный привал. Кругом беспорядочно встали мажары, там и сям попыхивали костры, толкались люди и животные.

— Будто детки малые.

— Беспечны, дальше некуда, — качали головами казаки. — Ни тебе караула, ни тебе секрета.

— Видать, даже не спохватились, что окрадены?

— А то! Им потного киргизца под сопатку сунь — поди ж, бровью не поведут.

— Счас спробуем, понюхают! — Горшков дернул веревку, продетую сквозь связанные руки троих пленников.

— Вроде у них, у солевозцев этих, неладно?..

Висевший над станом гам отличался и от лая кумысных сборищ, и от монотонности казачьих кругов, походя на щебет растревоженных птиц.

Наконец вокруг казаков забегали. Брали в руки косы, палки. Еще не окликаемые, но уже в центре внимания, Тамарский и его конвой выехали к кострам, на которых доваривалась похлебка.

— Кто будете? — пробасил один из казаков.

— А сами хто ж таки? — крикнули в ответ.

Выехав вперед, Тамарский выставил на обозрение свой мундир, показывая, с кем они должны разговаривать.

— Я прислан к вам начальством, — громко закричал он, — дабы помочь обустроиться и выбрать место под дома ваши. Как селение назовете?

— Кардаиловцы звались, Кардаиловом и наречем. Коли живы будем…

— Точно! Защиты нам нету. Побили всех. Коней покрали.

— Сторонка! Уу-хх.

Толпа пуще загневалась, и только сообщение, что украденные лошади будут возвращены, внешне умиролюбило крикунов.

Проверя, видны ли эполеты в неверном отсвете костров, Тамарский, подняв руку, призвал к тишине:

— Что толку бузить? Все вы находитесь под покровительством Соляного правления, и оно найдет способы избавить вас от самовольных действий казаков. Эта земля принадлежит Промыслу, и чьи-либо притязания на нее… — Тут Тамарский почувствовал, что увлекся. Брать на себя роль благодетеля, не имея точных директив, как вести себя при открытых неповиновениях казаков, он не желал. Поговорил — и довольно. С другой стороны, учудится зимой падеж по недокорму, тож по голове не погладят. — Старший среди вас есть? Пусть выйдет.

— Тарасенков! Виходь, Тарас Мартынович! Ему верим. Нехай он за всех грызется, — закричали почти все.

Подпоручик оглянулся на казаков, плотной группкой сохранявших прежнюю обособленность. Пожалуй, они чувствовали себя лазутчиками во враждебном лагере. Приказал раздать лошадей и устраиваться на ночлег.

— Раззявы! — презрительно бросал уздечки подходящим хозяевам Горшков.

— Из каких ж будете? — любопытствовал самый пожилой из конвойных, Рожков. — Знать, не барские?

— Оно нет, государственные.

— Эк, на горе вы нам, — не вслушиваясь в ответы, повторял казак.

Тем временем Тамарский, оглядев вышедшего к нему мужика в домотканой рубахе с вышитым воротом, в безрукавке, слез с коня.

— Как вас на Черную занесло? — подпоручик зашагал, твердо ставя сапог с высоким пыльным ботфортом.

— Вишь как, ваша милость, — чумаки мы. Нас длинные версты кормят, а им крепкие ноги подавай… У нас одного трудового, ежели на всех принять, почитай, с девять сот голов наберется. А племенной еще, на обкормку? За зиму прорву съедают, не знаешь, куда деваться от мычанья. А ноне сами видите, ваша милость, время проходит, того и гляди зеленая ссохнется. Боимся, с устройством проваландаешься, упустишь… Солнце тут вредное, не наше.

— И много поставили? — подпоручик опустился на устроенное сиденье из покрытых лоскутным одеялом веток. Тарасенков остался стоять. Он принес горящую головешку, и Тамарский разжег трубку.

— Считать стыдно… Стожков с сорок справили, а надо б тыщи две — рты зимой забить. Да ие сладиться, где уж;..— узкое, казавшееся еще уже от висящих усов лицо стало растерянным и покорным: не то судьбе, не то мундиру подпоручика.

Выслушивая старшину о случившемся раздоре с казаками, Тамарский все более склонялся к мысли, что казавшееся ему простым поручение обрастает таким числом сложностей и происшествий, что недолго промахнуться. Ему стало скучно своей участи. Как всегда, он мысленно унесся в Петербург. Ему чудились булыжная мостовая и освещенные яркими свечами гостиные, пуховые постели… Не дослушав, он поднялся.