Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

Дударь, за ним Тамарский и солдат-инвалид Филиппыч вышли на приветливое солнце, делающее веселой и обжитой эту обычную маленькую крепостную площадь.

Пленники, низкорослые, черные с лица, грязные и облохмаченные, примотанные за руки к коновязи, как истые азиатцы, хранили внешнюю невозмутимость и безразличие к окружающему. И только глаза выдавали напуганность.

Дударь остановился за два шага от связанных:

— Попались, собаки!

Шесть пар глаз перестали озираться и остановились на русском начальнике.

— Филиппыч! Толмача, живо!

Спрошенные на их языке, все трое показались башкирцами деревни Монетной, но какого уезда — не знают. В свое объяснение твердили, что были посланы в Казанскую губернию на службу, но, не дойдя, в неизвестной им деревне обвинились в покраже из дому денег и разного платья. За что кантонный начальник намеревался сделать им наказание, коего убоявшись учинили они побег и разными случаями пробрались до сих мест.

Выслушивая толмача, майор согласно кивал, и тем неожиданнее были Тамарскому его слова:

— Врут. Пойдемте пить чай. Филиппыч! Раздувай самовар. Да смотри, бестия, с заваром не мудри. Он у меня, знаете, — Дударь обернулся к подпоручику, — большой любитель разные травки подмешивать. Я-то уж стерпелся, а вам, как человеку новому, вполне может не прийтись…

— Пускай мешает. У меня свой такой умелец, люблю!

— Это другой оборот. — На крыльце комендант задержался: — Кто тут? Эй, казаки, отведите-ка их, пусть погреют железом. Может, оно способит им явиться в преступлениях.

То ли кузница находилась рядом, не исключено, железо больно калено, только скоро вопли загуляли по комендантскому дому. На Соляном руднике Тамарский успел наглядеться разного, да и так не в пуху лежал, но пить чай под стенания еще не выучился. Одно дело дерут в казармах, все ж солдат солдата, а тут подпоручику показалось, что мучают как бы и не людей…

— Как вы намерены поступить с ними? — спросил он, ставя чашку обратно на блюдце.

— По зависимости, в чем сознаются. Пока же, сами изволили убедиться, сколь тщетны домогательства к открытию настоящего означенных беглецов происхождения. Однако, верьте моему опыту, я сломлю запирательство. Послушайте, как они орут, призывая своего бога… если таковой у них имеется.

— Оставим их… — Тамарскому стало неприятно и от загоревшихся глаз майора, и от собственной ненужной и вредной сентиментальности. — В конце концов, сюда меня привело иное.

Подпоручик изложил суть своей командировки, ее трудности и того разбоя, что учинили казаки у речки Черной.

— Помилуйте! То ж, скорее, с Озерной. Я им не судья, и, не обессудьте, сдается, что ваш Струков аппетитствует чрезмерно. Узаконенного межевания пока что не производилось, а казаки здешних крепостей по тем местам давно промышляют и попривыкли.

Все тот же дневальный доложил, что явился Федор Башарин заявить о нападении на него хищников.

— Почему ко мне лезет? Атаман где? Вновь надрался?! — заорал Дударь.

— С утра блюют, — Филиппыч попятился к двери, готовый в любой момент прошмыгнуть за ее спасительную толщину.

Комендант был отходчив. Выместив злобу на нерасторопной мухе, которую его полная ладонь растерла по штанине, Дударь велел впустить жалобщика.

Вошел рыхлый, средних лет казак, из тех, которые не шумят и всегда соглашаются со всем, что ни прокричит большинство. На его дворе пять душ мужского пола ждало очереди получать земельный пай, да беда, годики покуда сильно шалили. Вместе с ними шалили и пятеро казачат. Сестры же их уже подсобляли матери, и изба Башариных славилась выскобленностью и детскими проказами.

— …Молотил хлеб, оно сказать, на внутренней стороне, у Лысова шишака засеял я клочок… — конфузясь, выдавливал из себя Башарин. По всему видно, выпертый из дома и посланный сюда женой. — Детишки со мной… Подсобка не ахти, ну да в складчину, кой-как справляемся. А вчерась, затрудившись, остались ночевать. Я сморился, уснул вскорости и, как оттягали лошадь, прокараулил. Встрепенулся, а они уже за руки держат. Пятеро их, злодеев. Ить оно б ничего — беда подход зевнул, не сготовился… Утомился я. А тут ить и за ребяток боязно. Кабы озлобились и на них? Струхнул я, ваше высокоблагородие.

— Собственное твое небрежение, Федор, как на ладони, потому как обязан был ехать для ночлега в крепость. Я ведь собирал вас, инструкцию читал… Как и помочь тебе, не знаю.

— Среди злодеев, ваше высокобродь, опознал я киргизца, что был у нас аманатом, он потом часто наезжал в крепость по надобностям. И зовется Джимантаем.