Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

И не дай бог кто позарится…

Петро закашивал выгнутый подковой лужок. Вдали от воды поределая трава не веселила сопротивлением, и, почти вхолостую размахивая косой, он спешил обкосить тут, чтобы вечером начать от поймы.

«Чьи-ии-вы… чьи-ии-вы», — посвистывала коса.

— Были мы… — задумывался Петро, — а зараз хто знает…

В увлечении он не сразу обернулся на густеющий от противоположного конца шум. Подумалось: то затеяли стекающиеся к устроенному у воды стану утомленные косари. И только на оклик приметил повсюду бросающих работу.

— Бачу неладное, — переведя взгляд на Петра, встревоженно произнес косивший рядом. — Ходим до них… Ой, лихо. Ой, чую, беда!

Еще издали разобрали крики:

— Дозволено!

— По закону косим! Разрешено!

— Не трожь!

— Не дадим, уйди лучше. Найдем управу!

— За косы, хлопцы! За косы!

Толпа ярилась, колыхалась, подбадривая себя, чесала кулаками самых задиристых. Внутри вертелись верховые. Вокруг них волновались острые косы.

Казаки лишь недобро улыбались. Вольтижируя на роняющих пену конях, они, казалось, выжидали, пока толпа закипит. Их было человек пятнадцать. Неожиданно, разом стегнув коней плетками и удобней перехватив пики, они понеслись на нее. Несколько малороссов, не успев отскочить, осталось лежать. Покалеченные копытами, они стонали и кто как пробовали уползти.

Казаки повернули коней, навели пики, выказывая теперь свое нешуточное намерение.

Толпа потеряла единство.

— Як же так?! — Петро затряс натолкнувшегося на него в суматохе.

— Гонют, — безвольно, почти обреченно отозвался тот, перестав спешить. — Знамо, их правда, коли пикой стращают. — Он все стоял, уже никем не сдерживаемый.

Казаки сорвались с места…

— Остановитесь! — зарычал Петро, поднимая косу. — Мы же люди!

— Ховай-йся! Спасайй-йй-ся!! — истошно завопили над ухом.

Последнее, что еще хорошо рассмотрел Петро, было острие пики у своего плеча. Следом пахнуло дыханием пролетающей лошади, и, загораживая все, медленно наплыло лицо казака, сосредоточенное и злое.

Казаки вновь оборотили коней. Толпа стаяла. Каждый, оглядываясь и держась за ушибы, убирался в одиночку. В десять рук запрягались мажары, уносясь абы куда. Казаки наседали на неповоротливых, тыкали им в спины тупыми концами пик, били плашмя саблями, пугали конями.

— О, всевышний творец! — всхлипывали они.

— У, звери! — огрызались по другую сторону поля.

Скоро казаки остались одни. А когда разбегшиеся солевозцы после ошпарившего их страха и первой растерянности кинулись к раненым и побитым, Тарасенков схватил руку Марийки:

— Це не твое дело!

Вскинув голову и отбросив за спину растрепавшуюся косу, Марийка впервые глянула на отца без дочерней покорности. Вырвав руку, забежала за мажару.

— Не пустите… — она задохнулась. В показавшихся из-за набросанного в мажаре лежалого сена руках затемнел серп.

Старшина опешил. Стегнув доверчиво подступившую рыжебокую кобылку, отшвырнул кнут, распахнул ворот рубахи и неожиданно обмяк, вобрал голову в плечи.

Горлицей подскочила к нему Марийка. Обняла, утопила губы в поседелую щетину. Тарас Мартынович снова ухватил ее за запястье. Подержал. Подвел к привязанному на задке мажары сундуку, свободной рукой достал плотно закрытую кожей банку.

— Снеси… Да пожиткуется, не забудь забрать.

Больше не взглянув на дочь, Тарас Мартынович пошел за рыжей кобылкой. Нашел ее, приласкал.

По пояс голый, перевязанный собственной рубашкой, Петро лежал, прислонившись к стволу старой ветлы. Черные волосы отсвечивали запекшимися в крови жгутиками. Почувствовав, что над ним склонились, Петро разлепил глаза с одним желаньем покоя. Узнав Марийку, уже не нашел сил удивиться. Еще видя ее, уже не слышал, как она говорила:

— Це татко дал, целючая мазь… Она залечит, ты тильки сдюж. Стерпи болю, як вытерпела я разлуку… Татко дал… он пожалеет нас, — обрывая ногти, она стягивала закрышку, а едва раскрыв склянку, уткнула лицо в грудь Петра, скрывая слезы. — Пидлюки, ой пидлюки… — слышалось сквозь всхлипы.

Петро обнял шею девушки, но от саданувшего в раненом плече укола тут же отпрянул назад. Марийка забыла плакать. Испугавшись захватившей Петра бледности, принялась разматывать наскоро наложенную повязку, страшась разорванного мяса, вздрагивая при каждом стоне Петра. Смочив водой его губы, успокоив боль, Марийка положила голову хлопца себе на колени. Поглаживая горячий лоб, она запела старую, слышанную от матери песню.