Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

— Эк, горазд! Говоришь, вязовский он, Тишка-то твой? — заинтересовался казак.

— А дальше, ваше благородие, из киргизцев, кто живой, пали на конь и тяга дали. Казаки к бабам. Им, бедолагам, руки-ноженьки под брюхами лошадей стянули, аж языки припухли. Мычат, тыкаются по грудям спасителей… — солдат переглотнул слюну. Вытащил перезапекшуюся картофелину, облупил и так и не донес до рта. В притухающих язычках костра Тамарский почти не разбирал его лица. — Ну, а Тишка меж тем, — приметно вздрогнув, словно очнувшись от забывчивости, заговорил солдат, — облапил степняка, окружил ему арканом шею и тоже к пленницам побег. Бежит и видит — одна стоит, лицо в платок утопила и не то ревет, не то смотреть страшится. Рядом киргизенок за подол дергает. Хотел было Тишка утешить ее, пригладить… и признал Анну…

Ее не продали в Хиву, что обычно ждало наших русских пленников, ценящихся, как рассказывают, на тамошнем рынке втрое. Попала она в жены киргизцу, болтающемуся у Тишки на веревке. От него и киргизёнок…

Сели они с Аннушкой прям на землю, и долгим был ее сказ: жила надеждой и снами. Несколько раз порывалась бежать, да все несподручно. Когда ж в очередной раз по степи разнесся слух о казаках, не выдержала и вот почти добегла… Чем дальше поведывала Анна мыканье свое, тем туже сдавливал аркан шею киргизца. И когда поведала, как бездыханным родился их с Тишкой ребенок — киргизец захрипел и дернулся смертной судорогой.

Само собой весть об обретении Тишкой жены донеслась к Вязовке, прежде чем они туда въехали. Дома ставились во двор, так, что на улицу смотрело одно, много два оконца. На случай нападения из них легче делать выстрелы. Невеселая, подслеповатая улица на этот миг запышнела от высыпавшего на нее народа.

— Тебе, Анна, полон не в урон пошел. Ишь зацветилась! — шутил из-за плетня рябой казак.

— Глянь-те на него, еще измывается?! Кобель! Чрез вас, раззяв, и пошла, — вступилась подскочившая сзади казачка, огревая мужа мокрой, вбрызг, тряпкой. — Пень бесстыжий!

Молодые казаки, посматривая на жмущегося к ногам Анны киргизенка, смеялись промеж себя. Старики же кланялись, снимали папахи, крестясь, благодарили за христианскую душу. Вот, значит…

Солдат расправил плечи, огляделся, как бы уже тяготясь вниманием.

— Историйка! — поглаживая усы, пробасил казак, позабывший подняться на вышку. — Ну, а потом-то, зажили?

Солдат посопел, когда же заговорил, голос его ссохся и вроде потрескивал:

— А не задалось. То ль с киргизенком не сжился, а больше Анна не спородила. Ей он, знамо, — кровинка, а Тишка силил, силил нутро… Мала помеха, а вот залила сердце. Впрочем, мыслю, пообвык Тишка к вольнице. Дома-то зажил, попахал отвыкшими руками, а там и снова потянулся за Урал заглядывать.

А тем временем вода в Урале утекла — порядки круче. За реку казаку — ни ногой! Хоть все добро у тебя свели со двора — не смей! Начальство проведает — до смерти находишься по зеленой дороженьке. Разгладят спину…

— Эссен, все этот генерал… Ух, будет ему память! — поддакнул казак.

— Оно натурально, ваше благородие, втихую казаки ловчат. Жить с Ордой и задора ни чинить — что клопа не давить… Уж такой народ. Однажды и Тишка с товарищами порубал степняков. Впичкали их в топь — и молчок. Лошадей забрали, попрятали, а потом пригульными показали. Да, видать, заклал кто-то… Тут, на грех, следователь из Оренбурга пожаловал и сосватал Тишку в Архангельский гарнизон. Уж как водится: надломилось — обломится.

Тамарский понял, что рассказ прожит. Не прощаясь, пошел к дому, спать.

— Слышь, — донесся до него голос сторожевого казака, — а тебя, часом, не из нашинских, не из казаков обратали?

— Из них…

Мост у крепости Рассыпной трещал, грозя развалиться по бревнышку. Недовольные крики наблюдающих переправу жителей и казаков сдерживались лишь присутствием коменданта майора Подгорнова и полуроты солдат. Кое-где старый настил не выдерживал, выламываясь гнилыми досками. Лошади шарахались провалин, застревали колеса мажар [20] Мажа́ра — большой чумацкий воз, то есть воловья телега. , волы с хрустом калечили ноги. Им тут же резали горла, а кровь затиралась навозом подпирающих сзади.

Почти тысяча скотин солевозного, без счета племенного, мажары, телеги и сами пять сот записанных в новое состояние малороссов с речки Кардаиловки перешли в тот день, июля 1819 года, через Урал на Бухарскую сторону. Из крепости долго следили за пылевым облаком, держащимся над степью, но наконец и оно улеглось за горизонт. Подгорное утопил в красном сургуче гербовую печать. Летучая почта унесла сообщение в Илецкую Защиту и рапорт в Оренбург.