Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

А дабы скорее, противу нынешнего, могли мы состояние свое поправить, осмеливаюсь еще дозволения но течению реки Илек сенными и лесными и хлебопашескою землею…»

Мокей сидел склонив голову. Из-за опущенных бровей, неприметно куда, смотрели глаза. Он слушал хорунжего, соглашался, но думал об Илюшке Мельникове. И этот рвется на Буранный не от худа. Зудит в нем закваска к перемене мест. Чуть больше в нем охоты к коню и сабле, чем к лошади и сохе. И в нем, Мокее, было «чуть больше», а надо б вровень! Илюшку-то еще можно спробовать выравнять, а не то закатить ему башку в степной буерак. Мокей усмехнулся в бороду, вспомнил, как хмурились в его время старики, ответствуя на поклоны. А он, пропуская мимо ушей неудовольствия, ходил в дружках у молодо!! горячей, как и он, части станицы… Под старость уцелевшее в памяти, пролегшее морщинкой, стал понимать Мокей не только как прожитое, а как нечто, за что несет он ответственность… Вот только перед кем? Верующий, он не примешивал небо к земным делам, размышляя над своей, замирающей, жизнью.

— Всё! Дальше сказывайте. Но не хором, а кто поскладней удумает, — закончил читать Греков. Утомленный, он присматривал на столе угощенье.

Отставные в который раз зашумели.

— Околь Илека речушки дюже травистые ветвятся. Дозволили б и их, от владенья, пользовать, — предложил Иван Ершов, служащий казак, в числе летней стражи уже оберегавший дорогу из Илецкой Защиты к Илекскому городку с проползающими фурами, груженными солью.

— Будем в охотку метать… Без счета и соседа! — представя богатство стогов, мечтательно произнес отставной Гаврила Поляков, отец троих малолетних сыновей: от семнадцатилетнего Федора до годовалого Петра.

— И дом в желании поставить! — поддался радужному настроению Ершов, ютящийся с семьей в старом дедовском саманнике с плоской земляной крышей.

— Дома не грибы, от дождя не попрут, а там и за дождем побегаешь, — тихо, но так, что^ все услышали, произнес Тимофей Киселев, сорокалетний степенный казак, еще служащий.

Честным делом, обрадовался Мокей, прознав, что и Киселев на новое место надумал. Уважал он ухватистого на хозяйство и службу, с виду такого неспешного казака. Казалось, вынь его из жизни — так дыра зиять будет! А шла та равновесность от сути его беспраздной. Соседу ли подсобить, костер ли раздуть на привале — требовалось ему как картошке соль. Вот бы потянулись за ним внуки! Тогда б и Мокей помер спокойно, а то зажился неприбранный по забытию богом.

— А хлеб?! — обвел всех внимательными серыми глазами Киселев. — Его хоть вполруки, хоть через горсть бросай, а сеять надо. Спаси-помоги, как колотиться придется. Не наплакаться б.

— Уж не отлеживаться замыслили. Что ж стращашь?

— Да к тому, что льготку не пропустить, — чуть тверже, удивляясь, как его до сих пор не поняли, наставил Тимофей Киселев.

— Пробещана! Когда-сь объявляли, о ней долгошенько толковали.

— Верно, обещана, но прописать по бумаге лучше, — хорунжий многозначительно пощелкал пером о пузырек с чернилами.

— Заодно проси и о нынешнем. Как нарядимся на летний кордон, чтоб впрок пошло.

Уже скрипя пером, хорунжий покивал. Скоро он зачитал и окончание прошения:

— «…еще осмеливаюсь всепокорнейше просить, дабы указом повелено было сие наше прошение Оренбургской Войсковой канцелярии принять и впредь, до разрешения просимого, позволить продовольствовать служебных лошадей и прочий скот наш с Новоилецкой линии. А для проезда и постройки домов испросить льготы, сколько заблагорассудится главному начальству. А доколе мы совсем не переселимся, дозволить пользоваться выгодами нашими на прежнем месте, что доставит всем случай к лучшему исправлению.

Вчерне сочинил и набело переписал и к оному, с личной их, Андрея Рахманина, просьбы, за неумением грамоты, руку приложил того же войска полковой хорунжий Николай Греков».

За проставлением точки Греков перечитал все прошение полностью, и до этого шумная и говорливая компания утихла, поглощенная раздумьем о своих судьбах.

Неизвестно, сколь долго б они просидели так, не случись обычная в этих местах тревога. С ближнего маяка закудрявился сигнальный дым — знать, где-то перелезла Орда порыскать удачи на Сакмарской стороне. Служащие казаки, не прощаясь, выскакивали в дождь. Из многих ворот меньшие братья уже выводили им оседланных коней. Только что дремавшая станица ощетинилась, быстро трезвея.

Медленно тянулось ожидание Мокея Полякова и остальных отставных казаков. Вспомянули немало случаев прежних воровских нападений и тревожных всполохов, а посланные вдогон все не возвращались. Под самую ночь старики стали прощаться, молчаливо разбредаясь по домам. Внуки спали, и Мокей не вдруг достучался до них концом посошка. Его сабля, обычно покоившаяся на гвозде, снятая, лежала между ними. Прежде собиравшийся рассказать внукам о принятом решении, сейчас Мокей передумал и, не сгоняя большего страха, отложил до утра. Выпив ковш холодной воды, Мокей залез на печь. Скоро уснул, а на одном из ударов сердце его вскинулось на дыбы.