Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

Заснула она по обыкновению быстро, но еще до первых петухов вскинуло Устинку с постели. Сои напугал, шум ли сторонний — сразу не разобрать, только не с бока на бок развернуло, а подняло, повело в горницу. В тусклом отсвете лампадки увидела стоящего на коленях отца.

— Помолись, доча, чтоб отнесло тучу, — не оборачиваясь от иконы, велел Петр Ларионович.

Взахлеб зашептала Устинка вытверженную с детства просьбу к дождю. А за стенами, будто и не слыша их, барабанил, налетал порывами, разбивался в брызги глухой дождь.

Едва забрезжил свет, с будто песком натертыми глазами, прихватив узелок, тайком вышла Устинка из избы, прикидывая управиться до первой дойки. Дождь по-прежнему напитывал землю, может, только по-утреннему увиделся добрым. Осклизываясь, поддернув на глаза платок, побежала Устинка к лесу. Дорогой ее изрядно протрясло. Боясь найти беглого на месте, боялась и не найти. У дуба позвала. Потом громче. Уже подумала, что пропал, на какую-то минуту почувствовала полегчание, а сама уже склонялась, раздвигая ветки… Увидя лежащего на спине беглеца, отругала себя за путаные мысли. Пачкая юбку, пробралась внутрь. В тесном для двоих шалаше ее бедро плотно прижалось к вымокшему боку мужчины. Его лихорадило. Губы пробовали шептать. Утерев забывшее реальность лицо, мокрое и холодное, Устинка заплакала. Она чувствовала бедром дрожь, видела машинальное поеживание: слепое искание тепла телом, оставленным сознанием на произвол холода и болезни. Устинка пододвинулась, прилегла теснее. Тело ее запылало. Она обняла беглого за грудь, просунула под шею руку. Потом долго ничего, кроме своего сердца, не слышала.

К полудню дождь утих. Листья еще роняли задержанные капли, а в верхушках вовсю блестело застрявшее солнце. Они очнулись одновременно. Устинка растерялась. Понукая себя отодвинуться, готова была провалиться, но стыд замертвил тело. Она зажмурилась и похолодела. Сжав пальцы в кулак, медленно потянула обнимавшую беглеца руку.

— Побудь… так, — попросил голос над ее головой.

Устинка замерла. Минуты казались часами. Наконец она решительно высвободилась. Около лаза в шалаш развернула платок, поманила. Беглец сумел встать. Болезнь отпустила. Сняв с груди крестик, Устинка поднесла беглому:

— Поцелуйте.

— Помоги боже…

— Матушкин крестик. Она померла позапрошлу зиму, мне заветила, — увидя, как, поймав на ладонь, беглец бережно приложился к кресту, Устинка просветлела. — Папаня завсегда говорит, что в детстве вам креста забыли дать… от того вы и разбойствуете.

— Не разбойник я…

Теперь Устинке не нужны были объяснения. Спрятав крестик за ворот блузки, она запрыгала к хутору. Беглецу осталась ее улыбка. Как и вчера, она застала отца и брата за беседой. Сидя по лавкам, один подставлял новую подошву на сапоги, а старший нарезал ремни на новые вожжи. Прежде не водилось за Устинкой случаев, когда б бросала она хозяйство, и как ни строг был Петр Ларионович, но сдержался. Суди бог, а не велика еще казачка — шестнадцатый годок.

— Да были мы там, — поглядывая на отряхивающуюся у двери дочь, вел разговор Петр Ларионович. — Это в каком году, не упомнилось, но заносило. Степь! Возле Урала еще кой-какая урема зеленеет, а уж эти-т форпосты и вовсе в даль киргизскую намечают. Окоем там — глаза иступишь. Под ноги глянешь — всякая охота стоять спадет… Ковыль сухой!

— И девок крадут. Больно уж азиатцы до них охочи, вот киргизцы и стараются. А и сама Орда не дура. Давечась мне в станице сказывал знающий… — с расчетом на сестру пошутил Климен.

— Оно так, — заблудившись в своих мыслях, серьезно подтвердил старший Андреев. — Здесь-то хоть, случается, и далековато служим, зато покойно. А на той запыленной линии и бабы станут служаками. И где им, под подолами, что ль, сабли носить?

— Вот и я ему, дружку моему: мол, потащат всех… А он заверяет, будто на наш век хватит. А нет, так сами стащим какую посмуглявее.

— Чего из веселье потянуло? Смотрите! Валяетесь по печкам, а каторжник и слизнет тем временем.

— Пущай сматывается, и-ии… Беда тоже!

— А как донесет кто?

— Ну, батя, мастак вы настроение портить. Что ж, во вмятинки босых ног его внюхиваться? Спрятал кто-то. Верно говорю. Ждать надо, авось зашуршит.

Уже на неделе, когда посланные в поиск казаки, собравшись возвращаться к партии, разошлись по домам проститься, Климен не застал сестры дома. Туда-сюда, спрашивать.

— Кажись, к леску бегла…

Взмыленный, только что пронесшийся от Красноуфимской конь дометал его до края леса вовремя. Еще чуть-чуть, и Устинка зашла б за передние деревья. Пустив коня, Климен завилял вслед брезжущей впереди кофты, а уже собравшись окликнуть, увидел рядом с сестрой высокого мужчину. Крадучись, подобрался ближе. Остолбенело признал в нем сбежавшего из-под конвоя. Братская ревность оставила его за кустами, но, поддаваясь служебной натасканности, он уже собирался захватить при сестре, когда она встала и, не подозревая о брате, прошла в двух шагах от него. Скрутить беглого оказалось легче ожидаемого. Тот и не сопротивлялся. Поэтому Климен и выволок его из леса вслед за сестрой. Увидев впереди брата оступающегося беглеца, Устинка припустилась к хутору. Обернулась…