Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

Конечно, лишь султан, в жилах которого течет капля крови Чингисхана, разлитая по пятистам его женам, мог назваться ханом. Ни батыры Джанибек и Бучебай, ни Срым-батыр, к слову которого прислушивался весь народ, не рискнули возложить на себя ханское достоинство — так крепко запомнили спины удары палки Чингисхановой. На века вбился в обитателей степей страх, перенесенный и на чингисидов.

Старики помнили рассказы стариков, как Альбухаир-хан, спасаясь от джунгарской саранчи, привел народ Меньшей Орды под крыло России, а 26 февраля 1749 года императрица подписала первую грамоту об утверждении выдвинутого местной верхушкой киргизского хана, начав явную и тайную слежку, чтобы в ханы избирались только угодные ей султаны. Как часто мнение народа не совпадало с выбором пограничного начальства! Ширгазы не мог не знать о судьбе хана Айчувакова и хана Джантюре, чью судьбу повторял он… Ширгазы жирным пальцем прижал забегавшую при этой мысли жилку под глазом. А тут еще днями верные, пока еще верные, люди принесли черную весть… Как бы он хотел обмануться и увидеть, а вернее, не видеть того, что стало с народом. Ширгазы не мог спокойно думать об Арынгазы, самовольно провозглашенном ханом родами, имеющими кочевья по Сырдарье. И уж он, Ширгазы, знал, что сила и власть Арынгазы горазда его. Горазда, но за ним Россия… Но и это еще не все. Как голодный пес, рвет из-под него султан Каратай, прозванный ханом в родах Ак-кете и Кара-кете. Всаживает в него зубы Темир, поднятый ханом родом Шомекей. Над ближними киргизцами объявила ханом Мененбая зорко следящая за делами в степи Хива… Но за ним Россия.

Поднявшись, хан поманил Плешкова, хотел было опереться на его плечо, но их уже обступали любопытные, и Ширгазы не решился. Ступая бок о бок, они скрылись за пологом шатра.

Когда у шатра остались одни бездельники, завиднелся припозднившийся верховой.

— Степка, ядреный корень! Коня жалей, но так не отставай. Хан ханом, а киргизцы башку скрутят. Отцу твому чего покажем? Обещался, ковыль не расти, пристяжной тебя держать, а ты…

— Я с опаской. Окол оглядывал. Темного наскока не допустил бы, а в лицо бы встретил, чать не малец давно, дядь Семен, — Махин чуть выпустил сабельное жало, тут же браво щелкнул о ножны.

— Стегай ты его, ей-богу, не то беда пристегнет, — Семен Понявкин глянул в повернувшуюся к нему конскую морду и тут же отвернулся. Конь этот, теперь пристарок, лет двадцать назад вынес его с поля боя, из грозящей стать последней заварухи. Если б не он и не Евстифей Махин, отец Степана, лежать бы ему обглоданными костьми…

— Оставь его, Семен Панкратьич, — вроде б заступился Василий Чумаков. — Вишь, зенки и щас еще таращатся. Обратно, поди, не пристанет, спужается, как на ночь тронем.

Махин отбросил залезшую меж ног саблю, промолчал — пускай! Как и у прочих, у него был свой прищур вызваться сопроводить Плешкова до ханского кочевья. Еще только переходящим в служилый разряд, слышал он о засверкавшем в ханском табуне коне. Тогда ж, за глаза, и прикипел к коню, став про себя ласково кликать его Храпкой, помятуя сказ киргизца, что конь разлетается до храпа, но никому не спускает обогнать себя.

Чумаков на собранные кордонной стражей Мертвецовского форпоста деньги пошел приторговать барашка на прощальное, перед возвращением в станицу, угощение. Василий Кудиков остался подремать возле коней, а Понявкин согласился пособить Махину отыскать табунщика.

Прохаживаясь между сворачиваемых юрт, они искали кого спросить, но от них либо отворачивались, либо прятались или ворчали. Не зная по-киргизски, они разбирали одни ругательства. Наконец возле крайней, покусанной ветром, трещащей рваным войлоком на сильных порывах, юрты Махин увидел киргизца, рассказывавшего о чудо-коне.

— Вон он! Гляди туда, дядь Семен…

— И у него твой сон?! Чего-то ты спутал, это ж байгуш [14] Байгу́ш — нищий кочевник, бедняк. . Да и сидел б он в ауле? Поди, ему с табуном время.

Махин и сам испугался.

— Так не соврешь… я его что щупал, Храпку-то… — Степан узнал киргизца. Только теперь тот казался ему совсем юнцом, гораздо моложе, чем в тот раз, в Рассыпной. Сам Махин за этот срок вытянулся, раздвинулся в плечах, словно большой курдюк, с шумом забирали воздух легкие.

— Салям, Арслан. В хлопотное время гостем пришел… — поздоровался Махин.

Киргизец тоже признал казака. Пододвинувшись к тревожно наблюдающей за ними женщине, он жестом предложил сесть.

— Округ переполох, а ты и ухом не ведешь?! Остаешься? Иль кошару [15] Коша́ра — малая, походная кибитка. бросаешь? Может, разбогател? — присаживаясь, спрашивал Степан, видя, как изменяется лицо киргизца.