Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

— Устя! Милая наша, тебя словно кто крутил в сарафане?!

— И лицом, гляньте-ка, как играет!

И впрямь, с лица Устинки медленно, пятнами, сходили волнения от нечаянной встречи.

— Споткнулась… а в сгибе стояла, собирала их-то, вот крови и понатекли. Поспешим, однако, домой, мне медвежий зык слышался.

— Дивно! Мы кругом, а ни рыка, ни писка. Может, то лешему ты приглянулась?

— Фу! Ну и заразка ты, Дашка. Ей-богу! Сроду язык твой чуму разную поминает.

— Мне тоже слыхалось, вроде ветки лопались!

— Тю, сбережемся. Побегли на хутор!

— А как он и вправду за деревом стережет?

— Медведь?!

— Лешач!

— Чур-чур! — девушки закрутили головами. Непроизвольно поджались в кучку.

— И верно, подружки, побегли на хутор!

Залетев на двор, Устинка натолкнулась на братова жеребца. Надменный красавец, подпускавший к себе одного Климена, не обратил на нее своего внимания. Иное дело брат! Едва вошла в летнюю избу, попала в объятия. Уж куда, коли отца оборвал на полуслове! Одно это, против всякого обычая, выдавало его любовь к сестре.

— Кому на беду хорошеешь-то? — весело приветствовал он Устинку, оглядываясь на Петра Ларионовича, как бы извиняясь за свое непочтительное поведение.

— Будет насмехаться, — зарделась Устинка. — Удивительно больно, что еще окромя коника разглядел. — Послушав перешепты хуторских красавиц, как одна, имевших интерес в Климене, она с особым любопытством засмотрелась на брата.

— Лясы точить, вижу, оба мастера. Ну чего затопталась? Или приросла? Устька?! — любуясь детьми, заворчал Петр Ларионович.

Всполошившись, вспомнив, что все обязанности хозяйки лежат на ней, Устинка убежала к печи, где, укрытые тряпками, доходили воскресные пироги. По ходу ухватила горшок с кашей. Застелив праздничную скатерть, собрала обед.

— …обвел он вас кругом пальца, — поучительно выговаривал сыну Петр Ларионович, продолжая прерванный появлением Устины разговор.

— По-другому и не скажешь, — согласился Климен, принимая от сестры ложку. — Зато дал свидеться. А на нем еще плеть спробую, найдется, зараза. Вспашу вдоль и поперек.

Устинка прислушалась. В другое время просто бы радовалась, круглила б глазищи, а слушала б вполслуха. Что ей мужские сказы — одно побойство в них. Присела б в сторонке, вроде и нет ее.

— Я так разбираю: никак, его какая гильца пригрела. Он человек в наши края заброшенный, что слепой, значит. Да и мы по следу пошли не день проспавши…

Устинка давно догадалась, о ком речь. Было призналась, так сильно желала она порадовать брата, но, когда уже задрожали слова на языке, представился ей беглец, улыбка его с прикрытыми глазами… Представила, как увидит ее, а рядом Климена с плетью… Так и застыла с корчагой топленого молока в руках.

— Ты чего, сестренка? Неси-ка, ну и угодила! Мы-то больше водицу хлестали. Да что с тобой, право?!

— Наладилась с подружками по грибы шастать, а ты запужал. Как набредут на такого разбойника?

— Дожжит, значит.

— Отсырели.

— Нас дорогой прихватило, так я надеждой мок. Кабы, гадал, с вас оттягать.

— В самое б время… — согласился Петр Ларионович. — Только в станице многие и не пахали, да и на хуторах…

— Ии-шь… Что так?

— Во так. Засеемся, говорят, а нас палкой.

— Разузналось чего?

— А ты полагаешь, языки только пустое месть приставлены? — рассердился Петр Ларионович.

— На кой мы тогда тужимся, коли и семян не взять?

— А по-вашему, по-молодому, выходит: раз голову сымают, так и расчесываться забыть? И потом, как мы тужимся, про то и нам знать. Что ж вы службу позабыли и разных бескрестных разбойников понапущали, видим и оченно знаем, — Петр Ларионович, перестав хлебать молоко, стукнул в сердцах по столу ложкой.

От такого поворота перестал есть и Климен. Сровни столкнувшиеся бычки, отец и сын посапывали, упрямились, и неизвестно, сколь просидели б так. Наконец, хмуро покатав ложку, Петр Ларионович решил примириться:

— Заночуешь, иль как?

— Договорились ночевать. Я ж не один на хутор завернул.

Пыхнув, разговор сгас. Поерзав на лавке, встал кормить коня младший Андреев. Соблюдая степенность, вышел на крыльцо и Петр Ларионович. Оставшись одна, Устинка собрала узелок: положила полкаравая, подумав, завернула в тряпицу кусок пирога. Запарила траву, укрыла ее в печи. Но уйти со двора на глазах, да еще с узелком, не решилась. Сколько дел мычит, блеет, пылится и вянет, доходит и подгорает! Где ж по два раза на дню прятаться. А и по Климену соскучилась. Сходила на колодец. Вынув из сундука свежее и перерядив брата, постирала с него. А там опять стол собирать, у печи вертеться. Совсем наладилась, так позвал посидеть с ним Климен. Заговорились, что и луне впору на небо. Ушел пройтись хутором Климен, а Устинка, забывшая в делах и удовольствиях о беглеце, в нанощной молитве пообещалась сбегать рассветом.