Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Геза продолжал невозмутимо есть.

Теперь мне стали понятны бесчисленные малозначащие для непосвященного намеки, недомолвки, которые проскальзывали в разговорах. Здесь каждый готовится… Келлнер — это лишь первая ласточка…

И от этого я еще мучительнее ощутил щемящую боль в груди. Наверно, так бывает с маленькими детьми, когда их оставляют одних в темной комнате. Покончив с ужином, все снова поднялись в гостиную. Мы с Гезой откланялись. Графиня любезно сказала:

— Надеюсь, вы хорошо провели у меня вечер. — Но удерживать нас не стала.

Теплая ночь окутала город. В воздухе стоял сладкий аромат лип. Откуда-то из Пешта, наверно с террасы ресторана «Карлтон», далеко разносилась по воде музыка. Ни слова не говоря друг другу, мы подумали об одном и том же и спустились по ступеням набережной прямо к воде. Дунай был удивительно тихим, словно застывшим. Пешт снял волшебными огнями, береговые фонари десятками, сотнями световых дорожек пересекали реку. Казалось, вот-вот всплывут русалки и станут прогуливаться по ним. Слева вверху вырисовывался кружевной силуэт здания парламента с множеством шпилей; за ним виднелись массивные пилоны Цепного моста. Все это казалось преходящим и в то же время вечным, как будто внушало всем, что не может погибнуть…

Какое бесчисленное множество освещенных окон! За ними живут люди. И за теми, которые не освещены, — тоже люди. Миллион людей, и каждый хочет жить. В том направлении — Андялфёльд. В этом — улица Непсинхаз, где в одном из домов, на третьем этаже, тоже живут люди. Родные… Марта… моя Марта; Борка… девочке три года, и она ни за что не уснет, если ей не расскажешь сказку; малютка Марта, родившаяся всего несколько месяцев назад… Может, как раз сейчас она расплакалась, и мать кормит ее грудью, а та жадно сосет молоко, потому что хочет жить.

Колоссальное внутреннее напряжение еще больше усилила эта безграничная ночь, ее дыхание обострило чувство близости с множеством людей. И теперь оно вылилось в какую-то ноющую боль. Сами собой из глубины души полились строки стихов:

Я умолк.

Геза, стоявший рядом со мной, с несвойственным ему чувством сказал:

— Почему замолчал? Продолжай!

Последние слова я еле выговорил. Комок сжал мне горло. Геза стоял, опустив голову. Плечи его вздрагивали.

Потом, словно устыдившись своей слабости, вскинул голову и с деланной бравадой сказал:

— Брось грустить, дружище! Нам-то с тобой придется подыхать здесь, дома. — Я молчал. — И знаешь почему? — Он рассмеялся. — Потому что мы не знаем, как едят бруснику! — И он побежал по направлению к Цепному мосту, хохоча во все горло и крича в ночь: — Люди! Знаете ли вы, как нужно есть бруснику? Обязательно научитесь, ибо сюда идут русские!.. Да, да!..

— Неужели не помнишь бруснику? — повторил Геза, беря меня под руку.

— Нет.

— А ведь это было совсем недавно.

— Пять лет… война… разоренная, ограбленная страна… Только и всего.

— Значит, все-таки помнишь!.. Зачем же тогда отрицал? — Я не ответил. Не выпуская моей руки, он отвел меня в дальний угол мастерской. Стульев там не оказалось, и он, вынув из внутреннего кармана газету, расстелил ее на полу. Мы сели на нее. — А это помнишь? — И он имитировал жалобный голос Йенци Теглаша: — Геза опять не прибрал постель.

Я ничего не сказал. Хотя отлично помнил, несмотря на то что это было в годы юности. Тогда мы только что познакомились. Шел тысяча девятьсот тридцать третий или тридцать четвертый год… Меня как раз выпустили из пересыльной тюрьмы, наголо остриженного, худого, оборванного и грязного. Мне совсем некуда было деваться. И тогда я пришел к Йенци Теглашу: может, разрешит провести несколько ночей в мастерской.

Конечно, он разрешил. Несколько ночей растянулись на несколько месяцев, на все лето. Геза тоже жил у Йенци. Жил? Как и я. Мы расстилали на полу газеты и на них спали, ибо не имели ни кровати, ни постельных принадлежностей. Но ведь было лето и была молодость. И если Геза иногда забывал утром свернуть газеты, Йенци жалобно-просящим голосом укорял: «Геза опять не прибрал постель!» И самым смешным было то, что Йенци говорил это совершенно серьезно.