Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

— Данциг! — настойчиво твердил рыбьеглазый.

— Это только маневр.

— Зачем Гитлеру маневрировать?.. Вспомните о Саарской области… Аншлюсе… Мюнхене… Чехословакии… Думаете, он остановится в Праге? До сих пор ему все сходило с рук.

— Вы смотрели кинохронику? — спросил Фодор. — Пражане стояли на Вацлавской площади… с непокрытыми головами… и плакали…

— А сколько слез будет пролито на проспекте Андраши? — с горькой иронией спросил Балта.

Все замерли, но сделали вид, будто не слышали, и только гость с рыбьими глазами прошипел Балте на ухо:

— Однако, я бы сказал, неудачная шутка.

Балта дернул плечом.

— Гитлер не может устремиться на восток, пока не обеспечит себе тыл на западе! — визгливо выкрикнул очкастый, одетый, как священник, во все черное, и бросил уничтожающий взгляд на Балту.

— Запад не подготовлен. Оттуда Гитлеру ничто не угрожает.

— Правильно, — изрек Фодор. — Франция отойдет за линию Мажино, Англия — за Ла-Манш. И бросят Европу на произвол судьбы.

До сих пор Келлнер молчал. Но тут он поднял голову, оторвавшись от чашки с бульоном:

— Не в этом дело!..

Однако продолжить ему не пришлось, ибо вошел лакей и снова что-то шепнул ему.

— Прошу прощения, — сказал Келлнер и вышел. Гости почувствовали себя как ученики, когда учитель вышел из класса: стали перешептываться, приглушенно загудели.

— Испания! — громко сказал я. — Этого никогда нельзя простить Западу! Запад предал не только Испанию, но и себя.

Собственный голос показался мне чужим, прозвучавшим с несвойственной резкостью.

Никто не ответил, и только графиня ободряюще улыбнулась мне, как режиссер дебютанту, начинающему, волнующемуся актеру, сыгравшему свою первую роль: «Карета подана, герцог!..» Меня так и подмывало встать и уйти.

Возвратился Келлнер с салфеткой в руке, которую он в спешке унес с собой. Он очень смахивал сейчас на метрдотеля.

— Совсем не в том дело… — садясь на свое место, продолжил он прерванный разговор и снова внес разрядку в сгустившуюся атмосферу, — подготовлен или не подготовлен Запад. Он просто не может взвалить на себя моральное бремя ответственности за новую мировую войну. Вот в чем суть! А не может потому… как бы это выразиться… что считает безнравственным отдать весь мир на потоп и разграбление, обречь на неминуемую гибель. Гитлер знает это, и в этом его огромное преимущество. И в этом трагическое противоречие буржуазного гуманизма. — Он замолчал. Обвел глазами присутствующих, каждого в отдельности. На Гезе задержал взгляд несколько дольше, надеясь встретиться с ним глазами. Но Геза упрямо не поднимал головы, он сосредоточенно пил бульон. Келлнер продолжал: — Собственно говоря, не только буржуазного гуманизма… Это было трагедией всех старых общественных формаций…

— Ага! — живо откликнулся толстяк в поповском одеянии, смекнув, куда гнет оратор.

— …обремененных ответственностью за сохранность накопленных богатств… Отсюда боязнь потерять их и отказ от борьбы с безответственной игрой с огнем.

— Так становятся на путь безответственности! — отважился подать реплику Фодор.

Келлнер пожал плечами, не ответив. Весь ход своих мыслей он закончил фразой:

— Таково историко-философское объяснение временных побед варварства.

Что мне здесь нужно? Этот вопрос все время терзал меня. И вообще, зачем нас сюда пригласили? Может, графиня пожелала иметь на своей палитре несколько красок плебейского цвета? Или к букету, который она хочет преподнести на прощание Келлнеру, нужно было добавить какой-то недостающий оттенок? Я украдкой покосился на Гезу. Он поглядывал на дверь. Ждал, когда лакей принесет следующее блюдо.

— Пожалуй, гитлеризм, — сказал я Келлнеру, — все же нельзя рассматривать как обычное проявление варварства. — Келлнер, вскинув брови, взглянул на меня. — В какой-то мере он порожден германским империализмом, крупным капиталом, концернами.

— Разумеется, существует и такое толкование. Но насколько мне известно, оперировавшие им немецкие коммунисты немногого достигли. — Говоря это, он даже не удостоил меня взглядом, словно отвечал не мне, а кому-то другому.

Кое у кого это вызвало смех.

Графиня послала мне ободряющую улыбку. И это взбесило меня еще больше, чем высокомерие Келлнера. Кстати, она совершенно не принимала участия в разговоре, сидела молча во главе стола и время от времени взглядом отдавала распоряжения лакею, затем со слащавой улыбкой поворачивалась непременно к тому, кто в данный момент говорил.