Татьяна Кононова - На заре земли Русской [СИ]

И в тот день ему было очень непросто говорить с сыновьями князя Всеслава. Он понимал, что разделяет его и княжичей: не только род, не только монастырские стены, но также и то, что они в свои годы наверняка не знали лжи и обмана, не ошибались так жестоко, как он, не совершали настолько дурных поступков. Конечно, нет людей святых и чистых, но все ошибаются по-разному, и его, Зорькины, проступки по сравнению с их ошибками — настоящие преступления. Зорька после того долго вспоминал разговор. Вспоминал, как Роман, старший, говорил, что не хочет быть князем, а хотел бы принять постриг и молиться. А Ростислав, добрый и светлый мальчишка, все никак не мог поверить в то, что с ними и с отцом обошлись вполне обыкновенно: всего лишь избавились, как от досадной помехи, и никакие божьи клятвы, никакие договоры не удержали бы Изяслава от греха, когда он сам себя не удерживал…

Отец Феодосий, занятый работой, велел своему воспитаннику самому выслушать и принять исповедь юных княжичей. Зорьке это было совсем ново, он подобного не умел, да и не считал себя достойным: разве может он, сам последний грешник, простить от имени Господа грехи мальчикам, которые во сто крат меньше дурного совершили, чем он? Но отец Феодосий тогда даже слушать не стал, и Зорька вынужден был покориться. Это и вправду оказалось очень трудно: ни Роман, ни Ростислав ничего толком вспомнить не могли и стыдились этого, ведь на исповеди говорить положено.

Ростислав признавался во всяких глупостях: как заснул на службе в храме, как с братом Борисом подрался, как дерзил матушке и отца не слушался. Ну, разве это грехи? Так, забыть бы самому… Роман тоже не совершал ничего совсем уж дурного, только в одном сознался с раскаянием: раньше отца он не любил и не понимал его, чего не скрывал порой нарочно, и отцу это было наверняка обидно и горько, хоть он и ни разу не подавал виду. Роман только теперь понял, что был неправ, но ведь лучше поздно, чем никогда. И Зорька, для них — брат Анисим, по очереди осенил обоих крестным знамением, причастил и произнес над Библией заветные слова, полные искренней веры и сожаления: «Приими, Боже, покаяние отрока Димитрия и отрока Арсения»…

И когда смущенные, слегка испуганные глаза обоих мальчиков после этих слов просветлели, Зорьке стало так легко и спокойно, будто он самому себе грехи отпустил.

— А ну стой! Стой, кому говорят!

Хриплый вопль, прорвавшийся сквозь прочий неясный шум, заставил парня остановиться и невольно прислушаться. Где-то совсем рядом зазвенели рассыпанные побрякушки с лотка, раздались звуки драки.

— Дяденька, пусти! Не брал, Христом-богом клянусь, не брал!

Сердце дрогнуло и ухнуло куда-то вниз, заколотилось быстрее. Звонкий мальчишеский голос, надрывный и жалобный, перешел в сдавленный вскрик, а после утонул в гаме других голосов. Одни сыпали проклятиями, другие кричали в одобрение торговцу, третьи — пытались прекратить безобразие, но тщетно. Напустив на себя как можно более благообразный вид, Зорька проскользнул сквозь ряды собравшихся киян и оказался на маленьком пыльном пятачке возле деревянных торговых лотков. Перехватил занесенную руку торговца, крепко сжал:

— Пошто ребенка бьешь?

— Оставь, отче, — злобно отмахнулся мужик в алом кафтане. — Не ребенка: вора! Хлеб мой утащил, гад!

— Вон твой хлеб, — невозмутимо ответил Зорька, указав в сторону лежащей на траве золотистой краюхи. — Пуще следи за своим товаром. Разойдитесь! — велел он всем остальным чуть громче. Среди горожан прокатился недовольный шепот, но инока послушались.

Мальчонка не вставал. Лежал навзничь, раскинув руки, глаза его были закрыты. Из разбитых губ и носа капала кровь, стекала на влажную землю и без того грязную одежку. Молодой изограф осторожно приподнял его, поддерживая под спину — голова мальчишки безвольно запрокинулась, одна рука свесилась вниз. Зорька приложил к его губам мех с водой, попытался напоить. Мальчик приходил в себя медленно, но все-таки открыл глаза и тускло посмотрел вверх.

— Отче… — выдохнул едва слышно, смахивая с лица растрепанные волосы цвета пшеницы.

— Как зовут тебя?

— Тихомир.

— Да что ты с ним, отче, возишься, — досадливо поморщился торговец хлебом и калачами. — Пустое, горбатого могила исправит!

Зорьку очень больно обожгли его слова, как кнутом хлестнули. Ведь он сам таким же рос, и его точно вот так били за кражи на ярмарке, грозились расправой, а он виноват был только в том, что сирота да что маленький, работать не брали. И этот мальчик наверняка не от хорошей жизни воровать ходит.