Татьяна Кононова - На заре земли Русской [СИ]

Уйти было решено в ночь, когда внезапная стужа загнала всех в избы и заставила захлопнуть все двери и ставни. В такую ночь прятаться нетрудно. Напоследок собравшись вместе в большой горнице и поблагодарив хозяек, товарищи уже надели кафтаны и телогрейки, собираясь уходить, как вдруг заметили, что атаман стоит у порога, небрежно прислонившись плечом к стене. Босой, в одной только подпоясанной рубахе, словно и…

— Ты что это, Стемир Афанасьич? Проспал?

— Останусь, — тихо отмолвил Сокол и, неловко улыбнувшись, опустил взгляд. — Да и не место мне… там. Сразу чуял, а нынче явно понял. Пускай новым атаманом Левка будет. Чекан мой все одно у него остался. Он вам и мне товарищ верный, добрый.

Все молчали. Стемка рассеянно улыбался, глядя в пол. Прохор шагнул вперед:

— А что делать-то станешь?

— Женюсь, коли повезет. Избу срублю новую. Жить буду, как раньше жил. Ведь вы меня тогда в Полоцк не отпустили… Так отпустите сейчас. Будьте Левке и друг другу братьями. Да не шибко шалите, Господа не забывайте.

Улька, притихшая в уголке под иконами, тоненько и протяжно всхлипнула. Взглянув на нее, Стемка понял, что ей стало жаль этих людей, забросивших себя и свою жизнь, забывших Бога, не знающих добра и чести. И ему самому тоже было их жаль, ведь за семнадцать минувших солнцеворотов ко многим успел по-своему привязаться, но навсегда с ними оставаться ему было нельзя.

— Я тоже, отец-атаман, не вернусь, — вдруг вышел вперед Лексей, Ульянкин брат. — Уйду в Переяславль, мастером стану. Случайностей много… Прощайте, братья. Даст Бог, свидимся.

В опустевшей избе стало тихо. На улице слышались удаляющиеся голоса и громкий, стонущий вой метели, а в доме тепло и мягко светили лучины и тлела лампадка под иконами. Когда они остались одни в горнице, Стемка подошел к Ульяне, сел подле.

— Вот, кажись, и все… Сказать хотел много чего, а как собрался, так и слов не стало. Семнадцать зим без малого жил, как ветер: летал, куда вздумается, делал, что пожелается. Да только не по душе мне так-то. Прозвали меня Соколом, а гнезда своего нет, из богатства — одни стрелы с перьями. А место свое, жизнь свою всем иметь хочется. Глянулась ты мне, Ульяша. Полюбилась… очень. Да, верно, ты не захочешь с лиходеем-то. Откажешь — пойму, прогонишь — уйду, насильно мил не будешь. Прости меня, Ульяша, коли что не ладно.

Девушка коснулась ладонью его щеки, затянутой светлой щетиной. Осторожно и ласково провела от виска к подбородку. И вдруг обняла, как родного, и уткнувшись носом в его плечо, прошептала жарко:

— Что ж ты, Стемка, такое говоришь? Как же я теперь без тебя? Я с тобой куда угодно пойду, куда скажешь! А захочешь — хозяйкой тебе в доме стану, любить тебя буду, детей тебе подарю, все, что хочешь, сделаю!

Стемка тихо улыбнулся и прильнул поцелуем к ее обхваченной лентой темно-русой макушке.

— Парча да бархат, серебро да злато, тафта да атлас, на одежку в самый раз!

— Жемчуга заморские, кольца, обручья, оплечья, браслеты!

— А вот кому каравай свежий…

Монах-изограф с пучками подмаренника, золотарника, ромашки, красильной вайды и базилика [18] Растения, из которых получали краски: алый, коричневый, зеленый, синий и лиловый соответственно. в дорожной холщовой сумке незаметно пробирался сквозь плотную, шумную толпу. На Подоле, как и обыкновенно, было пестро и весело. Весной здесь торговали вареньями и соленьями, девичьими побрякушками, новенькими кожаными ремнями, ножнами, мечами, ножами, окладами для домашних икон — словом, всем, что за зиму смастерить успели. Везде, в каждом торговом ряду пахло свежими калачами, хлебом, калеными орехами. Торговцы на все лады выкрикивали и расхваливали свой товар, кто-то играл на рожке, слышались низкие, гнусавые голоса убогих и калек.

Зорька шел быстро, опустив голову и ни на кого не глядя. Слишком много дурного вспоминалось на киевском Подоле, он не мог забыть ни одного дня, проведенного здесь: удачного или плохо закончившегося — все они врезались в память по-своему. Он давно вырос и понял, что тогда у него все же был иной выход: согласиться, когда дочка воеводы Марьяша звала к ним. Быть может, отец ее как-то помог бы, узнав о его беде, ведь его и вправду тогда ни в подмастерья не брали, ни на какую иную работу. Когда б не Стемкино заступничество, когда б не доброта отца Феодосия и клирика Василия, не быть бы ему здесь, да, вероятно, он бы уже и жив-то не был.

И оттого его всю жизнь мучило и терзало это осознание: он виноват в том, что Стемку наказали напрасно, что семья его платила за ущерб, о котором бы и не слыхала. А Стемка его простил да велел не поминать старое. И отец Феодосий простил, выслушав десятки и сотни исповедей, и Бог, вероятно, простил. Только Зорька сам себя простить не мог.