Татьяна Кононова - На заре земли Русской [СИ]

Покончив со всеми перевязками и отправив «путников» спать в подклеть и заднюю горницу, Уля вынесла грязные тряпки, вылила воду из кадушки, а вернувшись в горницу, робко присела рядом со спящим атаманом, долго всматривалась в его лицо и, решившись, осторожно тронула здоровую левую руку.

— Дяденька!

Сокол спал чутко. Когда горячая девичья ладошка коснулась его локтя, он дернулся, открыл глаза.

— У тебя кровь…

— Знаю, — Стемка поднялся (охнул сквозь сжатые зубы: от плеча до ладони пронзило болью), снял порванный и перепачканный кафтан. — Дай тряпицу хоть какую, мне только смыть.

Про наконечник стрелы, засевший под лопаткой, решил промолчать: авось как-нибудь обойдется, сам выйдет. Уля метнулась к кадушке, но та оказалась пуста: пришлось бежать за ковшом и плошкой с новым калиновым настоем и травами.

Впервые за много минувших дней Стемка умылся теплой чистой водой — девушка на руки полила и заодно протянула чистенький, вышитый крупными цветами рушник. Скинув пояс и грязную, заношенную рубаху, Стемка опустил в кадушку голову, кое-как промыл пальцами спутанные волосы, и тут молодая хозяюшка помогла: вылила ему на макушку из другого ковша отвар из крапивы, каким мылись после долгой хвори, чтобы всю заразу смыть. Волосы из землистого цвета снова стали золотисто-русыми. С них ручьями текла вода.

Девушка, стоявшая у него за спиной, вдруг тихо спросила:

— Стрела?

Атаман молча кивнул. И ничего сказать не успел, как тонкие, ловкие девичьи пальцы крепко ухватили наконечник, покачали из стороны в сторону и резко дернули. От мгновения нежданной боли зазвенело в ушах. Хотел обругаться по-черному, да вспомнил, что дело к ночи и что девка рядом — прикусил язык. Хозяюшка тем временем холодным мокрым рушником протерла его спину, смывая кровавые дорожки, и рука ее то и дело замирала, и Стемка слышал тихие вздохи сзади: она видела белые шрамы, некрасивые, уродливые, исчертившие всю спину вдоль и поперек. И повязку клала осторожно и так нежно, будто боялась прикоснуться. Что уж там, конечно, страшно…

Когда она закончила, он развернулся, и ее рука замерла, оказавшись у него на груди. Смутившись, девушка покраснела, порываясь бежать, но Стемка взял ее за запястье, удерживая.

— Как тебя звать?

— Уля, — пискнула она едва слышно. — Еленой крещенная.

Потупилась, посмотрела вниз, а потом снова вскинула взор:

— А тебя?

— Имен у меня много.

В темноте влажные, испуганные глаза Ульянки слегка поблескивали. Луна светила ей в лицо, и Стемка разглядел ее поближе: хорошенькая девчонка, темнокосая, темноглазая, смуглее привычных взору киевлянок. Родинка на левой щеке у самого уха, мокрые завившиеся колечками прядки повисли вдоль лица. Губы потрескались от ветра, шея тонкая, напряженная, а руки сильные, хоть и тоже тонкие: видно, что одна росла, без отца, без брата, всю работу по хозяйству, даже самую черную, сама делать привыкла.

— А христианское? Православное есть? — шепотом спросила она.

Он хотел солгать, но не стал.

— Стемир. Дома Стемкой звали.

— Стемир… — тихо, одними губами повторила Ульяна. И улыбнулась. И Стемка, глядя на нее, тоже невольно улыбнулся. Рука девушки теперь лежала в его ладони, но он на это не обращал внимания. То ли усталость и боль брали свое, то ли травы и сухоцветы у знахарок и вправду околдовали, но Стемку ужасно клонило в сон. Отпустив Ульяну, он вернулся на топчан, скинул сапоги и, прислонившись к теплому боку печки, вскоре уснул.

А утром обнаружил, что под головой у него — мягкая подушка, набитая конским волосом, и кто-то ночью заботливо укрыл стеганым лоскутным одеялом.

Седмицу с малым прожили в доме Ульяны и ее бабки: пока поправлялись раненые, пока думали, куда идти дальше и что делать, минул добрый десяток дней. Рука Стемкина почти совсем зажила, и он все больше работал, помогал хозяйкам вместе с остальными, кто мог ходить и трудиться. Здесь, в этой маленькой, забытой всеми избушке на краю села с крохотным огородцем и покосившимся забором, в которой пахло травами, хлебом и чистой, свежей тканью, он чувствовал себя как дома. И порой казалось, что отец и мать рядом, только пройди несколько дворов. Что брат с женой и сыном живут на соседнем подворье, и у него самого — своя семья. Давно ведь пора, а он все бобылем. Только это было лишь мимолетной, пускай даже такой желанной мыслью.

Товарищи, как оправились, все чаще рвались к своим, а Соколу и уходить не хотелось: так хорошо, так тепло и покойно не будет ему больше нигде. С обеими хозяйками говорил он мало, скорее, делом отвечал добром на добро: то плетень покосившийся поправит, то крылечко починит, то смажет и поменяет скрипучую задвижку в окошке. Ульянка не могла не замечать этого, и всякий раз, когда они ненароком оставались наедине, все пыталась поблагодарить его, да он только отмахивался, не хотел даже слушать. И поскорее уходил.