Татьяна Кононова - На заре земли Русской [СИ]

Половцы принялись пускать стрелы по ногам коней, чтобы те падали и сбрасывали всадников. Ровный строй киевлян и черниговцев из-за того рушился. Точно сзади послышался свист отпущенной тетивы. Великий князь рванул поводья, натянул до предела, так, что вожжи до красноты врезались в запястье, но было поздно: конь приподнялся на дыбы, раненный в переднюю ногу, дернулся и рухнул на землю — Изяслав едва успел выдернуть ноги из стремян и спрыгнуть.

Мимо уха мелькнула еще одна стрела. Своих не было видно: со всех сторон размахивали кривыми саблями степные воины. Изяслав одним ударом меча перерезал все еще обернутые вокруг руки поводья и с трудом успел принять клинок на клинок…

…Когда брат оказался рядом, страх Богдана совершенно пропал. Плечом к плечу они стояли в строю, как и раньше: всегда рядом, всегда вместе, что бы ни случилось. В глазах рябило от несметного количества людей вокруг и сверкающих на закатном солнце мечей. То слева, то справа воины падали, вставали, но не все: кто-то оставался лежать на земле. Стоны, крики, ругань, свист стрел и звон булата — все слилось в невообразимый шум. Богдан в сражениях бывал и раньше, и поэтому, когда Дарен, оступившись, растянулся на траве, он даже не обернулся, только крикнул: «Вставай!». Поднявшись и пройдя пару шагов, Дарен снова упал, неуклюже выбросив правую руку с мечом в сторону.

Богдан, забыв о сече, присел рядом с ним, подхватил, попытался поднять, но не смог. Наконец он разглядел в полутьме, что кольчуга под щитками была пробита: тонкие кольца разошлись и окрасились кровью от удара половецкого копья. Разорвав железный доспех, рубаху и кожу, копье, вероятно, задело что-то еще, потому что с каждым прикосновением на ладонях Богдана оставалось все больше крови. С треском оторвав полоску от подола рубахи, парнишка приподнял брата за плечи, обхватил одной рукой, другой — попытался закрепить повязку поверх одежды. Дарен открыл глаза и мучительно застонал.

— Брось, Данька! Брось меня, беги, убьют!

— Погоди, я сейчас… — стольник все возился с повязкой, уже перепачканной и ненужной. Удар копья пришелся аккурат по старой, не так давно затянувшейся ране. — Сейчас…

— Оставь, говорю, — с трудом выдохнул Дарен. — Судьба, видно… Слушай, Богдан, — слабеющей рукой он взял брата за плечо и заставил наклониться. — Отыщи Матвея из Переяславля… я тебе про него говорил, помнишь… Мы с ним клялись, он все сам знает… Скажи, что ты брат мой, он все поймет… И Стемку Сокола отыщи, слышишь? Атаман… он поможет… я обещал…

Речь парня становилась путаной и бессвязной. Богдан вслушивался в его горячечный шепот, ловил каждое слово и с трудом понимал. Где искать их, он знал. Но не знал, останется ли сам в живых. И отчаянно не верил в такую простую, нежданную смерть: ведь брат совсем молод, ведь они ровесники, разве можно вот так погибнуть в двадцать три солнцеворота, не пожив толком?!

— Данька, слышишь… Невзору-то… Невзору мою не оставь. Скажи ей, пускай знает… Олюшку… береги. И сам…

Он не договорил, прервался, дыша тяжело и хрипло. Посмотрел в темное, бархатное небо, расшитое крупными звездами. Вздохнул глубоко, отпустив плечо брата, да так и замер — с открытыми глазами и застывшей во взгляде улыбкой.

Богдан почувствовал, как мокрые дорожки слез обожгли лицо.

Больше он толком ничего и не помнил. Не помнил, как закончилась битва, но понял, что она была проиграна: пробив ряды в русском стане, половцы ринулись дальше на юг, подожгли степь, и зарево поднявшегося пожара светило ярче занимающегося рассвета. Не помнил, как вернулся к своим, как долго бродил среди шатров переяславской дружины, заглядывая в каждый и спрашивая про бортника Матвея. Матвей отыскал его сам: окликнул, назвав имя брата, Богдан тогда обернулся, и Матвей, увидев его и узнав и не узнав одновременно, все понял.

Они втроем ехали рядом в тишине: Богдан, Матвей и переяславский мастер-оружейник Стемир. Говорил все больше Матвей: затея была им придумана, и знал он о ней лучше остальных. Впрочем, после проигранной сечи стало ясно: эта затея уже превратилась в общую мысль, одну-единственную, которая совсем скоро вспыхнет новым пожаром. Стемир больше молчал, говорил редко, но метко: на бересте нарисовал киевский детинец и посад, крупными точками расставил городские дозоры, мелкими — самые людные, шумные места. Оказалось, вырос он в Киеве и знал весь город, как себя самого.

Богдан вынужден был только одобрить: от Дарена он успел узнать не так много, а смерть брата навалилась давящей тяжестью, которая ни вздохнуть, ни слово сказать не позволяла: в горле стоял комок.