Виталий Коротич - От первого лица [litres]

Мы с бакинцами посидели еще некоторое время, пожевали итальянские шашлыки, тем более что не собирались за них платить. Мы были сплочены советским воспитанием, пролетарским мироощущением, уверенностью в собственном праве пользоваться всем, что наше и что не наше. Застеснялся я лишь какое-то время спустя. А шашлычники, насколько я знаю, до сих пор не стесняются…

Те, кто постарше, помнят, сколько раньше писали о родимых пятнах капитализма в несчастных наших сознаниях. Родимые пятна социализма, судя по всему, не менее впечатляющи, и боюсь, что останутся они надолго.

Я уже не раз говорил о том, сколь хорошо организовано чиновничество, пережидающее любые общественные перевороты, перетекающее из государства в государство и при этом сохраняющее свои связи и свои планы. Собственная беззащитность перед этим племенем всегда казалась мне унизительной, и я спасался в основном разговорами, зная, что ничего реального в борьбе с этой публикой сделать нельзя. Годы шли, и ничего не менялось.

Весной 1999 года я разговорился с Александром Николаевичем Яковлевым на одну из любимых своих тем: о всемогуществе и неистребимости чиновничьего племени.

– Вы не правы, – сказал Яковлев. – Чиновничество еще и как истребимо. Только на нашей памяти проходила не одна чистка. И с партийной знатью разбирались, и с хозяйственниками, и с научной или военной бюрократией. Это саморегулирующаяся машина, если одна ее часть избыточно разрастается и начинает грозить другой, происходит некое регулирование. Все происходит, как в лесу, где то количество волков, то количество лосей, то число зайцев подправляется, балансируется природой. У чиновников тоже так. Бюрократия сама решает, что ей выгоднее, что надо поправить, какого Хрущева-Горбачева убрать, какого Берию-Абакумова шлепнуть. Причем делается это втихаря, без лишней огласки. Разве что в дальнейшем немного поговорят, да и то не всегда.

Недавно, разбирая бумаги тех лет, когда приходилось заседать в советском политбюро, вспомнил, как в тогдашнем социалистическом лагере нарастала опасность военного переворота (армейская верхушка понимала, что демократические перемены неизбежны, и хотела предупредить их, захватив власть). И тогда же в глаза бросилась интересная, до сих пор еще не раскрученная нашими публицистами цепь событий.

2 декабря 1984 года от острой сердечной недостаточности скончался член политбюро ЦК СЕПГ, министр национальной обороны ГДР генерал армии Гофман.

15 декабря в результате сердечной недостаточности скоропостижно скончался член ЦК ВСРП, министр обороны Венгрии генерал армии Олах.

16 декабря от сердечной недостаточности скоропостижно скончался министр национальной обороны Чехословакии, член ЦК КПЧ, генерал армии Дзур.

20 декабря скончался член политбюро ЦК КПСС, министр обороны СССР маршал Устинов. Этакий декабрьский мор обрушился на министров обороны…

Яковлев улыбнулся и развел руками:

– Так что не переоценивайте чиновничьей неуязвимости. Я про это кое-что знаю, мог бы еще порассказывать.

Все жизни – и моя в том числе – плотно вписаны во времена и обстоятельства. В том числе – не только в мои лично; я постоянно продолжал или уродовал дело других людей. Профессиональную карьеру на родине я начинал врачуя, а завершал редакторствуя. В этой главе я попробую посводить некоторые концы с концами, слишком уж велики сюжетные разбросы моей жизни.

Итак, начну с «Огонька». Биография этого старейшего российского еженедельника весьма странна, как многое другое в моей стране. В дооктябрьской России он был любимым журналом для дома (название – от того самого призабытого семейного огонька, вокруг которого до изобретения телевизора по вечерам собиралась семья и люди нормально общались или читали вслух). Нам до того задурили головы рассказами о дореволюционных темноте и нищете, что многие забыли: в разрушенной большевистским путчем империи жили не одни только горьковские бомжи. Жили и те, кто чувствовал себя не хуже, чем сам пролетарский писатель Максим Горький, много читавший и путешествовавший не только в обществе воспетых им босяков.

Но случился октябрь семнадцатого, и пролетарская власть железной своей десницей закрыла все некоммунистические издания. «Огонек» был погашен. В 1922 году эта же власть, где к тому времени преобладали слегка отъевшиеся и самодовольные крестьянские физиономии чиновников нового разлива, декретом председателя правительства Алексея Рыкова ввела цензуру. Собственно говоря, цензура была все время, с момента петроградского путча, но теперь ее просто узаконили аж до конца столетия. Все по логике; на фиг было им неподконтрольное чтение у непонятного огонька? Керосин к тому же выдавался по карточкам (помните у поэта: «Душу я на керосин променял»?).