Виталий Коротич - От первого лица [litres]

Сколько же мы напутали, нам напутали – и спросить не с кого, да и надо ли?!

В семье отца моего отца, деда моего, Стефана Ивановича Коротича, долго хранилась тонкая золотая оправа от очков – бабушка показывала мне ее уже после войны, и, пока бабушка не умерла, пока дом ее не рухнул, оправа хранилась вместе с рукоделием в дореволюционной жестяной коробке от леденцов, где на крышке было изображено зимнее бегство Наполеона из Москвы.

Оправа была еврейской. А семья еврея, носившего эти очки, жила в соседнем доме. Еврей был портным, отец мой помнил текст странной его вывески: «Мужской портной Брук, он же для дам». Украинские села были смешанными по населению; издавна, особенно с тех пор, как во второй половине XIX века царское правительство установило для евреев черту оседлости, запретив им жить в столицах, еврейское население Украины стало многочисленным и распространилось по родному мне Приднепровью широко и естественно. Государство не любило евреев, но терпело, а население жило с ними по-соседски, не ощущая от этого особых проблем. Разве что время от время тот или иной жлоб начинал собственную темноту и глупость объяснять еврейскими происками. Вспыхивали погромы и вскоре стихали, оставляя за собой боль и стыд. Во время одного из таких погромов в 1919 году, когда быстро сменяющиеся власти объединялись общим интересом к грабежам, оправа и попала в дом к моему деду. Тогда оправа была еще со стеклами и в виде очков сидела на носу у портного Брука.

– Вот, жида привел, – сказал вспотевший и лохматый представитель очередного революционного воинства, показывая веревку, одним концом завязанную у портного на шее, а другим обмотанную вокруг запястья. – Дай мне и жиду напиться, а потом я его шлепну.

Вспотевший революционер относился к уничтожению иудея, как к делу житейскому, повседневному, но хотелось пить, и это задерживало естественный ход событий. Революционер не был профессиональным убийцей, скорее – кем-то из деревенских бездельников-алкашей, но он считал, что начатое дело надо доводить до конца.

Бабушка рассказывала мне, что за Брука отдали пять кругов колбасы и трехлитровую бутыль самогона. Торг длился долго, но в итоге веревка была раскручена с революционного запястья и наверчена на руку моему деду Стефану. «Владей жидом», – сказал потный гость, нанизал на предплечье круги колбасы, взял под вторую руку бутыль с самогоном и собрался идти. Но затем остановился, поставил бутыль на пол, снял освободившейся рукой очки с мокрого лица портного и протянул их деду:

– Носи!

– У меня хорошее зрение, – сказал дед Стефан и очков не взял. Тогда самогоновладелец положил очки на пол, раздавил каблуком и подал деду оправу:

– Владей, она золотая!

Так дед и остался – с оправой и веревкой. Оправы портной Брук обратно не принял, оставшись другом семьи моего деда на всю жизнь. Он пережил двадцатые и тридцатые годы. А в начале сороковых и дом, и семью портного сожгли нацисты, которые не были склонны к сентиментальности.

Зло и добро всегда определенны. Но злые люди – я не раз убеждался в этом – деятельнее добрых. А добрые люди иногда ограничивают свое неприятие зла усталостью, этим же злом вызванной. Я знаю талантливых писателей, которые, гарантировав себе в рамках государственной системы прожиточный минимум, не хотели больше писать. Знаю инженеров, которые во много раз талантливее, чем их разработки. Писатель Василий Белов, сочинивший на меня донос в ЦК, был хорошим плотником. И мебель себе состругал в Вологде, и дом оборудовал. А мужика впутали в сомнительные интеллигентские забавы…

До чего же важно заниматься тем, что умеешь и любишь! Знаю многих людей, которые вообще не состоялись. Знаю других, кто реализовал себя только вдали от дома, в эмиграции, в другой жизни и другой языковой среде. Когда они обрели самостоятельность и перестали ТЯНУТЬ ЛЯМКУ, люди наконец проявили себя, ожили, обрели радостную определенность.

Господи, если бы все талантливые люди моей страны могли хотя бы наполовину раскрыться! Если бы они ощутили, что в проклятой чиновничьей клетке они нужны хоть кому-нибудь! Обреченность придуманной кабинетными мыслителями и построенной кабинетными чиновниками страны четко была видна в том, как она уничтожала или расшвыривала по свету таланты. Я часто продумываю жизнь собственного отца, фантазировавшего со мной о новых путях в науке, по-детски сочинявшего невиданные проекты. Ежедневно с началом рабочего дня он уходил на службу, делая там что велено, отсиживая положенное время на политзанятиях, выполняя так называемые плановые темы и страдая от напористой директивной глупости. Крестьянский сын, ставший виднейшим специалистом по заразным болезням, в частности по болезням, общим для людей и животных, он пытался реализовать себя в учениках, уставая от безнадежных попыток прошибить стену лбом. Система самоуничтожалась, продолжается это и сейчас, а началось задолго до формального ее распада. Она отрекалась даже от собственных мыслителей, искореняла хлеборобское племя, выжигала из себя умельцев. Вместо многих людей сохранились только легенды. Вздыхали: «Эх, такой талант был, да сломали!..»