Виталий Коротич - От первого лица [litres]

Помню, как битый-перебитый, ломаный-переломаный украинский литературный классик Павло Тычина выводил меня из своего домашнего кабинета на лестничную клетку и только там, возле лифта, решался шепотом изложить личную точку зрения на дурацкие предложения ЦК по поводу юбилея грузинского классика Шота Руставели. Он был председателем юбилейного комитета, а я – секретарем. Так и работали. Глаза у Тычины слезились, а он все зыркал по сторонам – не подглядывают ли, не подслушивают ли?

Страх передавался по наследству и врастал в культуру. Советская литература не создала ни одного запоминающегося образа доброго человека – одни только страдальцы за идею. Поэт Осип Мандельштам когда-то очень точно подметил взаимопроникновение тюрьмы и советской повседневности, взаимную их диффузию, смешивание в быту. Ни в одной стране не было и нет такой популярности тюремных песен, лагерного фольклора. Вы замечали это?

В конце 1989 года, уже вроде бы в новые времена, на пленуме правления Союза писателей России был серьезно заявлен вопрос о создании резерваций для целого ряда народов, был широко использован термин «преступные нации». А вы помните охоту за «лицами кавказской национальности», развернувшуюся одно время в Москве? На российском опросе общественного мнения около половины опрошенных ответили, что не хотели бы жить рядом с семьей цыган. Когда спрашивали, а есть ли у них опыт такого проживания, категорические россияне отвечали, что нет, но – все равно не хотели бы.

Не хочу распалять вас мазохистскими разговорами о том, до чего мы изломаны душевно. Просто я видел, как живут другие, и обидно бывает сравнивать, тем более что я не хочу постоянно жить нигде больше, кроме родины. Помню, как в кипрской столице Никосии я попросил об интервью тогдашнего президента Кипра. Тут же господин президент предложил мне встретиться и поговорить на приеме у него во дворце. «А где приглашение?» – спросил я и наткнулся на улыбку в ответ. «Нигде, – сказал президент. – Во дворе будут накрыты столы, и подойти к ним будет иметь право любой, кто сегодня окажется в Никосии. Я буду бродить между столами, вы меня увидите!»

Иногда я уже надеюсь невесть на что; просто вспоминаю примеры совершенно странные, но от этого не менее убедительные. Было время, когда в начале так называемой рейгановской эпохи отношения между Москвой и Вашингтоном обострились до невозможности. Перечитывая свои записи той поры, ужасаюсь тупости этого противостояния, ловушкам, в которые великие ядерные державы заталкивали сами себя.

Осенью 1982 года я был в Нью-Йорке и собирался съездить в Вашингтон, где хотел увидеться с советским послом Добрыниным, жившим в Америке несколько десятилетий подряд, даже выработавшим этакую светскую вальяжность, которой в коридорах ЦК не нагуляешь. На столе в кабинете Добрынина в самые наши догматические времена стоял не портрет очередного вождя, а внучкино фото. Человек это был незаурядный, и тем более охотно я откликнулся на его приглашение к ужину.

И надо же – накануне договоренной встречи с послом я был на заседании Генеральной ассамблеи ООН и услышал, как выступил американский госсекретарь Джордж Шульц, понося советские политику и страну последними словами. Смахивало на то, что завтра, в крайнем случае – послезавтра, начнется война. Мне показалось, что дела совсем уже плохи, может быть, и в Вашингтон ехать не надо, не до меня там. Созвонился с посольством и услышал, что ехать надо обязательно, а посол Добрынин взял трубку и сказал, что у него ко мне личная просьба: захватить с собой несколько бутылок украинской горилки с перцем. Ему, послу, только что звонил госсекретарь Шульц и просил добыть этой водки, которую он очень уважает.

Это происшествие меня обнадежило. Хорошо, когда поверх всех державных чиновных психозов выплескивается непобедимая живая жизнь. Нормальные люди выживают, оказывается, и сохраняют способность к человеческим нормальным поступкам.

Что формирует нас? Микола Бажан рассказывал мне о своей юности, совпавшей с революцией и проходившей в небольшом украинском городке Умань. Владельцы старинного тамошнего парка Софиевка незадолго до революции заказали в итальянских и греческих музеях копии самых знаменитых античных скульптур для установки в парке. Но – загремели восстания, запылали усадьбы, а владельцы разбежались кто куда. В Умань вступил революционный китайский полк. По воспоминаниям Бажана, речь косоглазых марксистов была похожа на воробьиное чириканье, и ее тоже никто не понимал. Китайцы не понимали, как и зачем живут люди в Умани. Они приехали из Азии уничтожать врагов мировой революции и изнемогали от временного их отсутствия. В это время, неведомо как, сквозь толстые слои исторических перемен на местную железнодорожную станцию пробился вагон с мраморными копиями античных скульптур, некогда заказанных и оплаченных разбежавшимися владельцами уманского парка Софиевка. Скульптуры стояли вдоль обгоревших ящиков на сгоревшей станции, не вписываясь в процесс революционного обновления. Революционные китайцы немедленно начали с удовольствием палить по Венерам с Аполлонами, сокрушая их до основанья, а затем превращая в мраморную крошку.