Анри Кок - Последние из Валуа

Маркиз и доктор не могли скрыть своего отвращения: даже умирая, она говорила о любви и поцелуях.

– Что ты хочешь мне сказать? Говори скорее… иначе опоздаешь…

– Хочешь, Зигомала спасет тебя? Отвратит от тебя смерть?

– Для чего мне это?

– Чтобы быть прощенной всеми… любимой всеми…

– Всеми прощенной и любимой в обмен на спасение твоей Бланш, которую я должна буду тебе вернуть?

– Да!.. да!.. О, Елена, сжалься надо мной!.. И я буду носить тебя на руках… до конца твоей жизни!.. Вот, видишь? Я целую твои руки!.. Сжалься, и обещаю: я сделаю твою жизнь столь счастливой, что ты забудешь о прошлом!.. Сжалься!..

– Напрасно тратишь слова… доктор Зигомала бессилен спасти меня… как и я… бессильна спасти… твою Бланш, даже если бы того пожелала… А!.. Вот уж бьет полночь… Граф де Гастин, несчастный граф де Гастин!.. Твоя девственная жена стала… настоящей женщиной!.. Да… теперь она – любовница Пиншейры, цыганского Воеводы …

– О!..

Филипп пошатнулся, издав это восклицание, повторенное также Луиджи и Зигомалой.

– Да, – продолжала Тофана, возбуждаясь от зрелища этой всеобщей скорби. – Да, графиня Бланш обесчещена!..

– Вы лжете, гнусная женщина! Графиня де Гастин спасена… и все еще достойна ласк своего супруга, которые и дадут ей право называться женщиной.

Кто произнес эти слова? Жан Крепи. Наш старый друг Жан Крепи, костоправ, возникший на пороге гостиной Лесного домика рука об руку с Бланш де Ла Мюр… Бланш де ла Мюр, бледной, но с ангельской улыбкой на устах! Улыбкой чистой и святой девы.

Как тут рассказать, что за этим последовало?

Филипп бросился к жене и заключил ее в свои дрожащие объятия, шепча среди тысяч и тысяч поцелуев:

– Это ты!.. Ты!.. Ты!.. Ты!.. Жизнь моя!..

Остальные – Альбер, Тартаро, Жером и Женевьева Брион, Антуанетта и Луизон – тоже кинулись к Барышне , чтобы поспорить за право осыпать поцелуями ее руки и одежды.

О, одежды весьма примечательные – одежды крестьянки! Папаша Крепи сейчас объяснит нам, как они на ней оказались.

Но прежде скажем еще, что с позволения Филиппа – и после Альбера, его родных и Тартаро; старые друзья всегда идут первыми, – почтительные поцелуи на руке Бланш запечатлели также маркиз Альбрицци и доктор Зигомала.

До Тофаны – проклятой! – никому уже не было дела. Все плакали кричали, но то были крики и слезы радости!

Наконец относительное спокойствие пришло на смену этому беспорядку, на который, впрочем, никто и не думал жаловаться.

– Но как ты здесь очутилась, моя Бланш? – вопросил Филипп у молодой графини.

– Пусть об этом, любимый, расскажет тебе мой спаситель, – промолвила та, поворачиваясь к Жану Крепи.

Словно по волшебству, воцарилась мертвая тишина.

– А произошло это так, – начал костоправ. – Вчера вечером я возвращался из Сен-Лорана, где три дня выхаживал одну страдающую водянкой женщину. Проходя мимо Уриажского замка, я вдруг услышал стон, исходивший, как мне показалось, из глубокого рва. Я остановился, всмотрелся во мрак и действительно увидел на дне этого рва цыганского Воеводу , Пиншейру… О, я его хорошо знаю! Мы часто встречались с ним в лесу. Христианин он или же нет, но тоже человек. Человек, который страдал, поэтому я счел своим долгом о нем позаботиться.

«Что ты тут делаешь?» – спросил я его.

«Один из солдат барона д’Уриажа всадил мне пулю в плечо!» – ответил он со стоном.

Я вытащил его изо рва и, осмотрев рану, вынул пулю, которая засела неглубоко; потом, наложив повязку, с горем пополам довел его до старой хижины, стоявшей возле большой дороги. Тут я уложил его в постель, так как он впал в лихорадочное состояние, и дал ему слово не оставлять его до тех пор, пока он не поправится настолько, что будет в состоянии сам дойти до лагеря. На следующий день, рано утром, мы оба проснулись от уханья совы, раздававшегося где-то неподалеку.

«Это меня ищут, нужно ответить!» – сказал Пиншейра и тоже проухал по-совиному.

Несколько минут спустя в хижину вошел цыган и объявил Пиншейре, что должен сообщить ему нечто очень важное.

«Говори, Камар», – сказал Пиншейра.

Камар взглянул на меня.

«Можешь смело говорить при нем, – успокоил его Пиншейра. – Жан Крепи обошелся со мной, как с братом, и я не намерен что-либо от него скрывать».

Камар принялся рассказывать о появившейся в их таборе Усыпляющей Души , Елене Тофане, которая, проведя у них ночь, под видом старухи богомолки проникла в дом Жерома Бриона и похитила проживавшую в нем Бланш де Ла Мюр, дабы отомстить за что-то графу де Гастину и его другу, маркизу Альбрицци, которые в то время находились в замке Ла Фретт.