Анри Кок - Последние из Валуа

– Что ты хочешь этим сказать? – нахмурилась Великая Отравительница.

– Только то, что прежде чем с ней позабавятся мои братья, я бы хотел ненадолго… придержать ее для себя.

Тофана неистово замотала головой.

– Таких страданий будет недостаточно!

– Почем тебе знать? – промолвил Пиншейра. – Быть может, напротив: так она исстрадается еще больше. Твоя месть, сколь безжалостной бы она ни была, может и не достичь своей цели. Бывает, что голубки испускают дух, едва когти ястреба до них дотронутся. Только представь, что может случиться, когда на одну такую накинутся сразу тридцать ястребов! Позволь мне, сестра, придержать на месяц-другой графиню Бланш для себя… Когда она мне надоесть, я отдам ее остальным. И тогда, даю тебе слово, если этой женщине и супруге благородного сеньора суждено будет испытать унижение от того, что она принадлежала цыгану, я не пожалею для нее страданий! О!.. она красива… очень красива… А Пиншейра весьма требователен к своим любовницам, когда они красивы! Требователен на ласки!..

И говоря так, Воевода пожирал спящую молодую графиню глазами, в которых сочились самые жестокие страсти…

Тофана задумалась.

Пиншейра был прав: отданная на растерзание целой толпы похотливым мужланов, Бланш вполне может испустить дух, даже не испытав унижения первого поцелуя. В руках же одного, напротив, ее душа устоит перед физическими муками.

– Я согласна, Пиншейра, – сказала она, – можешь придержать ее для себя одного. Но только неделю! Месяц или два – это слишком долго!

Пиншейра поклонился.

– Этим вечером, ровно в полночь, – проговорил он, – начнется отсчет того недельного срока, на протяжении которого она будет супругой Пиншейры. А по истечении этих восьми дней она станет женой тех тридцати моих сородичей, коим была обещана.

– Хорошо. В полночь – так в полночь! Я должна идти, так как время уж позднее, а в тот час, когда свершится… ха-ха!.. свадьба по-цыгански, я хочу быть рядом с графом Филиппом де Гастином в Лесном домике , где он непременно останется на ночь. До Лесного домика ведь не больше двух льё, не так ли?

– Так и есть.

– А вы можете подать мне какой-нибудь сигнал… когда это случится?

– Почему бы и нет? Звук рога Камара разносится даже на большее расстояние – на три льё как минимум, полагаю. Камар протрубит в рог, как все случится.

– Хорошо!.. Так я на это рассчитываю?

– Как и на мою вечную преданность, о моя сестра перед солнцем !

Великая Отравительница на несколько секунд задержалась рядом со своей жертвой, затем зловещим тоном сказала:

– Прощай, мой прекрасная графиня, прощай навсегда! Вы еще поплачете, и совсем скоро! А я собираюсь насладиться тем, как ваш супруг будет стонать при мысли о ваших слезах, тем, как он и его друг будут дрожать от ярости, бессильной ярости, зная, что они не могут спасти вас, не могут наказать меня! Прощайте! Через несколько часов я и сама сгину, превращусь в пыль. Вы будете жить, но жить в грязи! Я же намерена покинуть этот мир, и у меня есть на это право! Да хранит вас ваш Бог, если сможет, такую чистую и невинную!

Воевода и Мать проводили Великую Отравительницу до выхода из пещеры, и та удалилась.

Тем временем Бланш продолжала спать в шатре, у входа в который, с кинжалом в руке, дежурил Камар. Да, упомянем такую странную деталь: по тайному указанию Пиншейры, ушедшего провожать Тофану, Камар, лезвием кинжала, разрезал веревки, коими была связана спящая красавица.

Та же девчушка, что накануне сопровождала Тофану до Монтеньяра, отвела ее и в Ла Мюр, так как ночь стояла темная, и Великая Отравительница рисковала заблудиться.

Когда до Лесного домика оставалось уже рукой подать, женщина и девочка разделились. Однако же первая не сразу направилась к дому. Ей еще нужно было выполнить последнюю задачу, задачу, прямо скажем, необычную: предохранить себя от смерти через смерть.

Опустившись на траву, она вытащила из кармана флакон с ядом, призванным избавить ее от справедливых последствий гнева врагов.

Прежде чем поднести яд к губам, она тем не менее остановилась. Неужели ей недоставало мужества? Нет. Мужества у нее всегда было даже с излишком. Но в этом момент приготовления к уходу из жизни она невольно вдруг начала перебирать в памяти все то, что сделала почти за сорок лет.

И испытала если и не угрызения совести, то сожаление. Сожаление о том, что так и никогда и не попыталась творить на этой земле не зло, но добро. В любом случае было уже поздно предаваться подобным размышлениям.